Люди суземья - [9]

Длинные, во всю избу лавки вдоль стен, старинный стол грубой работы, такой же древний шкап с одной дверкой, ржавая, перевязанная проволокой железная кровать в углу да три табуретки с прожженными сиденьями — вот и вся мебель.

И тяжелый дух нежили, запах плесени и чего-то гниющего...

Герман вытащил из кармана сигареты и, шатаясь, вышел на крыльцо.

Пока грелся самовар, старики понемногу приходили в себя. Савельевич нарядился в новые хлопчатобумажные штаны в полоску и в синюю сатиновую рубаху — это был неприкосновенный наряд для погребения, но по такому случаю старик нарушил древний обычай. Матвеевна тоже надела неношеный цветастый сарафан, повязала на голову повойник, подмела пол, выскребла и вымыла столешницу. Герман и Ваня внесли в избу чемоданы, рюкзаки.

— Рассказывай, Васенька, как вы там живете-то? Чего же Га́люшку-то не привезли? Хоть бы я невестку поглядела! — по-своему говорила Акулина.

— Ты бы, мама, по-русски...

— Ой, дура я старая!.. Ты, поди, и говорить по-нашему забыл! — и громко, будто Василий Кирикович сказал, что недослышит, спросила: — Женку-то, говорю, чего не взяли сюды?

— Куда ей в такую дорогу!..

— И правда... А внученька-то, Светушка, поди, большая?

— Светлана замужем.

— Ой-ой-ой! Поди-ко ты — замужем!.. А сам на старой работе али где?

— С прошлого года на пенсии.

— На пензии? — удивился Савельевич. — Неужто годы вышли?

— Вышли. Для меня — вышли.

— Дак велика ли пензия?

— Не обижусь. Персональная.

— Неужто как у Митрия?

— У какого Митрия? — не понял Василий Кирикович.

— Да у Маркелова-то, у Ванькиного-то батька.

— Я не знаю, какая у него пенсия, — пожал плечами Василий Кирикович. — У меня — персональная, союзного значения.

— Во, во! — закивал Савельевич. — И у Митрия эдакая. Он ведь, Митрий-то, революцию делал, царя спехивал, с самим Лениным на беседе бывал! Как в Москве бумаги об нем нашли, так и дали ему эту пензию, большую пензию!.. Ежели у тебя такая, дак жить можно...

Акулина не без труда подняла на стол латунный самовар с прозеленью возле крана и ручек, достала из шкапа три граненых стакана, поставила посреди стола блюдечко с мелко-мелко наколотым сахаром, внесла из кухни половинку ржаного хлебца. Василий Кирикович спохватился, стал открывать чемоданы.

— Дай-ка, мама, тарелок!

— Тарелок? — Акулина растерялась. — Дак нету тарелок!

— Блюдо, блюдо неси! — подсказал Савельевич.

Акулина метнулась в кухню, вылила из алюминиевой миски вчерашний картофельный суп в чугунок, сполоснула, вытерла передником и поспешно подала сыну.

— Это — блюдо?

— А другого, Васенька, нету.

— Сбегай к Маркелам! — посоветовал старик. — Позови чаевать, а заодно и стаканов спроси да тарелок. Вилок бы еще...

— Не надо, — остановил ее Василий Кирикович. — Маркеловых пригласим вечером. Сначала посуды купим, а то... неудобно.

— Посуды? Где ты ее купишь? — воскликнула мать. — Ведь магазина у нас нет!

— Как? Во всем Ким-ярь нет магазина?

— Какая магазина, ежели людей нету? — вздохнул Савельевич. — Наши в Хийм-ярь уехали, сарьярские — в Каскь-оя, хабъярские — на Оять.

— В Хийм-ярь?.. — слабой искоркой что-то вспыхнуло в памяти. —А где это Хийм-ярь?

— Далёко!.. У Онега. Боле сотни верст отсюль будет.

— Да, да, припоминаю. Было от вас такое письмо. О каком-то переселении... Но неужели все уехали?

— Все, Вася. Остались такие, как мы, да и тех мало. А с семьей одни Маркелы на всю волость.

— И деревни пустые?

— Пустые. Видел, какая Лахта стала? Так везде. Двенадцать годов осенью будет, как пустые.

— Как же вы тогда живете? Коровку-то хоть держите?

— Что ты, Васенька! Какая с нас коровка? — отозвалась мать. — Девятый год никакой животинки. Картошку ростим, дак и ту Маркелы пособляют и садить, и копать... Я-то еще брожу, а батько, считай, только на крылечко и выходит...

Больше Василий Кирикович ничего не спрашивал. Он молча принялся выкладывать на стол колбасу, консервы, фрукты, конфеты.

6

Что может быть приятнее после долгой изнурительной ходьбы испить свежего чаю и свалиться на охапку душистого сена в сумеречной прохладе деревенского сарая! Еще покачивалось кольцо на сарайной двери и тихо позвякивала приклепанная к нему медная цепочка, а Василий Кирикович и Герман уже спали мертвецким сном. Старики же, едва гости ушли на покой, держали между собой совет.

— Не поглянулось Василью дома, — тоскливо сказал Савельевич, окидывая избу растерянным взглядом.

— Не поглянулось, — вздохнула Акулина.

— Что-то надо делать...

— Пол-то я вымою. И самовар почищу.

— Чего — пол? Пока спят, всю избу перемыть надо, печку обмазать и выбелить, занавески на окна повесить.

— Все-то не успеть. Буде Люську у Нюрки попросить.

— Во! Беги, пока они на покос не ушли. Растолкуй Нюрке — поймет. На вечер позови, не забудь. Да посуды-то спроси.

— Может, посуды-то заказать? Люська поедет в Саргу — привезет. Стаканов да тарелок каких...

— Закажи, — зрячий глаз Савельевича вдруг заблестел. — И пусть-ко материи купят. Мне на рубаху да штаны и тебе на сарафан да платье. Нюрка с Катькой сошьют.

— Думала уж я, да ведь времени шить у них нету.

— Не сейчас — потом сошьют. И потихоньку, чтобы Василий не знал, а то... неловко.