Люди суземья - [11]

— Брось, Савельевич, — вздохнул Иван. — Какая может быть обида? Вы и так обиженные.

Первые три года Маркелов и Тимошкины жили одним хозяйством. Кирик помогал Митрию и Ивану пасти телят, которых стали пригонять на откорм из Хийм-ярь, Акулина ходила на сенокос. Но доля стариков Тимошкиных в совместном труде быстро таяла: силы иссякали. На четвертый год Савельевич сказал Ивану:

— Я больше так не могу. Мы ведь твой хлеб едим. И корова вашим сеном сыта.

Тогда Иван согнал корову Тимошкиных в Саргу и продал. Старикам отдал все деньги.

С тех пор соседи жили каждый своим домом. Но Иван по-прежнему вёснами пахал Тимошкиным огород, за «спасибо» обеспечивал их дровами и рыбой. Когда Маркеловы ездили в Саргу, они безотказно привозили старикам из магазина все, что те заказывали. Но жизнь для Кирика и Акулины год от года все более теряла смысл, заказы их становились все скромнее и скромнее. Наконец, лишившись надежды когда-нибудь свидеться с сыном, Тимошкины махнули на все рукой. Они быстро одряхлели и стали жить, как говорится, одним днем, безразличные и равнодушные ко всему на свете.

Бывало, истопит Нюра баню, зайдет к Тимошкиным, скажет: «Сходите-ко, помойтесь да попарьтесь, а я той порой хоть в избе у вас приберу да вымою!» — «А зачем? — уныло ответит Савельевич. — Нам и так ладно. Ты уж, Нюра, не тревожь нас...»

И вот теперь, когда Акулина ушла к Маркеловым, Кирик Савельевич долго оглядывал избу. Он будто впервые увидел всю убогость своего жилища, груды пыльного хлама в углах и на полках, который копился годами. Он принес из сарая плетеный кузов, поставил его посреди избы и с радостным остервенением принялся швырять в него все лишнее, истлевшее, источенное мышами. Пыль поднялась — до потолка!

Акулина, возвратившаяся от соседей, открыла дверь да так и замерла — испугалась, что дед на радостях тронулся умом.

— Чего стала? Пособляй! — прикрикнул на нее Савельевич. — Все выкинем, чтобы это барахло настроенье Василью не портило, чтобы в доме было, как у людей, чтобы... — он, размахнувшись, бросил в кузов кирзовые сапоги с отопревшими подошвами.

Вслед за Акулиной в избу вошла Люська Маркелова, тоненькая рослая девчонка. В охапке она держала большую кипу газет.

— Дедо! Ты сильно не пыли, — сказала она строго. — Я стены оклеивать буду.

Савельевич просиял.

— Айда Люська, ай да молодец!.. Да втроем-то мы... — он потряс бородой, не находя слов. — До чего жить охота стало!..

...К вечеру изба Тимошкиных преобразилась: посветлела, и даже низкий потолок будто стал выше. У печки, обмазанной белой глиной, жаром блестел самовар. Нашлись и занавески на окна, и домотканый половик к порогу, и стекло к десятилинейной лампе.

Савельевич, удовлетворенный, сидел у раскрытого окна и аппетитно курил самокрутку. Акулина жарила на тагане рыбу.

Старик с прошлой осени не ходил к соседу — был слаб, а тут почувствовал силу и мучительно думал, какое бы найти заделье, чтобы наведаться к Маркеловым и поделиться с ними радостью, распиравшей душу. Конечно, через час-полтора Маркеловы сами придут в гости, да это ведь больно долго ждать! До той поры еще в баню надо сходить... И вдруг старика осенило.

— Придется мне, матка, до Маркелов дойти, — сказал он озабоченно.

— Почто?

— Пусть-ко Митрий волосье постригет. А то неловко, оброс, как батюшко. Перед баней-то как раз бы хорошо.

— Ладно. Поди. Только, смотри, потихоньку!

— Да я уж тихонюшко!.. — обрадовался старик понятливости и уступчивости жены.

7

Вот и в дом Тимошкиных пришел праздник.

Василий Кирикович, взволнованный и улыбающийся, сидел, как и положено, в красном углу и смотрел то на отца, то на мать. В эти минуты он чувствовал себя счастливейшим человеком. Пусть тяжела и долга была дорога к отчему дому, но тем желанней этот отдых, тем полней радость, тем приятней сидеть вот так между отцом и матерью в родном доме, в том доме, где появился на свет и рос.

За столом было оживленно, как бывает всегда в деревенских семьях при наезде долгожданных гостей, и разговор велся самый что ни на есть бесхитростный. Акулина Матвеевна уже второй раз сообщала Нюре Маркеловой, дородной крупной женщине с добродушным широким лицом, о том, как накануне молилась за сына и его семейство и как утром, едва затопила печку, уголь так и скочил прямо в подол.

— А это верная примета, что гости будут! — забываясь, говорила она по-вепсски.

Савельевич же рассказывал Митрию Маркелову, маленькому старичку с ясными, как у ребенка, глазами, недавний сон: будто он, Кирик, выйдя на крыльцо по нужде, увидел на озере большой белый пароход, и будто этот пароход плыл прямёхонько к лахтинскому берегу, и много света было от него вокруг.

— Я и не знаю теперь, сон ли то был, а может, видение? — растерянно говорил Кирик, заглядывая в лицо Митрия. — И все гадал: перед какой радостью эдакое привиделось? А на-ко вот, сын приехал!..

Василий Кирикович вглядывался в лицо своего отца, и ему казалось нелепым и странным, как он мог в первый момент встречи не узнать его. Слов нет, отец очень постарел и как-то усох, сжался за эти четверть века, поседела его голова. Но высокий лоб, если поубавить морщин, — прежний, и брови те же, густые и кустистые, и крупный прямой нос, и широкие скулы...