Люди суземья - [16]

Герман не стал ждать, пока старик обойдет стадо. Ему хотелось двигаться, хотелось куда-то идти. А куда? Зачем? Смотреть безлюдные деревни было неинтересно, но что-то тянуло его, звало, и он пошел дальше.

Берег был сплошь истоптан скотом. В застоявшемся воздухе пахло навозом, роилась мошкара, летали большие зеленые мухи. Герман свернул в березняк, но и там не было свежести, трава помята, молодая поросль объедена, видно, бычки и телочки любили этот светлый прибрежный лесок.

За березовой рощицей путь преградил ручей. Он был широк, но мелок: с обрыва хорошо просматривалось дно, устланное галькой и обкатанным камешником; сверкали на солнце шлифованными лысинами белые валуны. И здесь тоже пахло скотом, и в изобилии вилась мошкара.

За ручьем, в отдалении, окруженная высокими темными елями, белела церковь. Если бы Герман знал, что выше через ручей есть мост и к церкви ведет проселок, он бы непременно сходил туда. Но он не знал этого и потому повернул обратно. Ему захотелось свежести, захотелось возвратиться на чистый и нетоптаный лахтинский берег.

10

По тропке к озеру шли двое. Он — высокий, поджарый, в синем спортивном костюме, она — в белом платье; толстая каштановая коса свисала ниже пояса и змеей плавно изгибалась на спине девушки при каждом шаге.

Ошеломленный внезапным появлением молодых людей, Герман так и прилип к окну.

— Бабушка, кто это? — спросил он.

Акулина, заслоняясь рукой от вечернего солнца, глянула на улицу.

— Дак это Петька да Катька маркеловские. Брат с сестреницей.

— Такие... взрослые?

Когда дед Митрий говорил о своих внуках, они почему-то представлялись Герману подростками.

— Дак ведь Иванко-то одного году с твоим батьком! — охотно пояснила бабка, радуясь случаю поговорить с молчаливым внуком. — Первой-то сын у него — Мишка — армию уж давно отслужил, а Петька второй будет. Он в Петрозаводском учится. А Катька — третья. Она в Чудрине училася.

— В каком классе?

— Десять кончила. Нюрка сказывала, нонче осенью на работу заступать будет... Хорошая девка!

— А куда они пошли? Купаться?

— На лодке плавать. Он кажный вечер катается. Хочь ветрено, хочь дождь — разденется и катается. Удалой парень! А ежели сестреница слободная, они вместях ходят...

Герман смотрел, как Петр и Катя подошли к лодке, столкнули ее с берега и уселись: он за весла, она на корму. Греб он размеренно и сильно. Весла, отражая закатное солнце, то вспыхивали огненными крылышками, то гасли, погружаясь в воду.

Странная улыбка блуждала по лицу Германа. Ему казалось нелепостью — кататься девчонке с братом, и он уже видел себя в лодке гребцом, и на душе от этого становилось томно и сладко.

Дощаник маячил на озере не менее часа. Герман видел, что Петр купался. Пока он плавал, сестра его сидела за веслами, изредка подгребая, и лодка стояла недвижимо, будто вмерзшая. Когда дощаник направился к домашнему берегу, Герман вышел на крыльцо и с равнодушно-скучающим видом уселся на верхнюю ступеньку.

Савельевич по-прежнему возился со своими сетями. Глянув на внука, он сказал:

— Все маешься?.. Погоди, вот починю сетку, и будете вы с батьком рыбицу ловить. Ушицу из свеженькой рыбки страсть люблю!

— Свежая рыба — вещь! — согласился Герман. — Но я бы сейчас и лососевого балычка с удовольствием поел.

— Барычок-то у нас не водится. Хоть бы окунишек да плотиц половить...

Герману стало весело.

— Неужели балычок не водится? А я думал, в вашем озере и заливная осетрина есть!

Старик не понял шутку.

— Не-ет, — серьезно ответил он, — сетрины тоже нету. Даже не слыхал этакой рыбины. Она, поди, в морях...

Лодка пристала к берегу. Черная лодка, синее озеро — и белое платье. Красиво!.. А дед, не замечая, что внимание внука отвлечено, продолжал:

— Другие, верно, любят морскую рыбу, а по-моему, дак наша озерная рыбица — самолучшая! Из окуньев-то — а они ведь здоровые бывают, которые и с лапоть! — ох и добра уха... А щука жареная, особо мелконькая — м-мых! — он потряс бородой и повернул к внуку посветлевшее лицо. — А сушеную салаку не пробовал?

— Нет.

— Ну-у!.. Да в ей и косточек-то не найдешь! Сама в роте тает...

Поравнявшись с домом Тимошкиных, Петр направился к Герману, а Катя пошла дальше, к своей избе.

«Даже не взглянула!» — отметил Герман и спустился с крыльца.

Знакомясь, Петр сильно давнул руку и улыбнулся так, будто невзначай встретил старого приятеля. Был он выше и плечистее Германа, черты лица грубее: нос крупный, глаза расставлены широко, надбровные дуги бугристы, чисто бритый подбородок тяжел. Но это лицо, которое отнюдь нельзя было назвать красивым, оставляло неожиданно приятное впечатление. В нем сочетались черты мужественности и добродушия, особенно заметного в открытом взгляде светло-серых, с голубизной, глаз.

— Загораем?

— А что делать? — Герман пожал плечами. — Тишина, покой.

— Да, у нас тихо... Непривычно после города?

— В общем-то — ничего.

— Ты, Петька, почто нашего парня стороной обегаешь? — неожиданно обрушился на Маркелова дед Кирик. — В гости не пришел, дак хоть бы на лодке кататься позвал.

Петр смутился.

— Извини, дедо, не догадался!.. — и Герману: — А в другой раз — пожалуйста, в компанию, без церемоний. Я ведь каждый вечер плаваю. Это у меня тренировка.