Люди среди людей - [52]

Еще упорнее мешали въезду в Египет и Судан англичане. Письма из Палестины осенью 1926 года отражают все этапы этой затянувшейся дипломатической баталии. «В визах в Северо-Восточную Африку окончательно отказали, как «Soviet Subject», хотя у меня около 50 рекомендаций, начиная с лордов и банкиров», - пишет он 9 октября. Спустя десять дней: «За Египет еще хлопочу, но пока без надежды». «Внешний фронт труднее внутреннего. Советский паспорт оказался чуть ли не пугалом для суданского губернатора и египетского правительства. Об Абиссинии и думать не приходится». Прошла еще неделя: «Завтра окончательно решается судьба с визой». И, наконец, письмо, полное безнадежности: министерство иностранных дел в Каире известило профессора Вавилова, что впредь его заявления рассматриваться не будут. В записке из Иерусалима, адресованной Виктору Евграфовичу Писареву, слышится явная усталость: «Остановился перед стихиями. Ни черта не выходит. Все мои рекомендации оказались бессильными. Я их могу достать [еще], но министра иностранных дел Египта переубедить не могу, как и суданского губернатора. Чертовски досадно».

Сломить закаленного в дипломатических схватках ботаника, однако, не так-то просто. Он посылает двум египетским парламентариям письмо, в котором на нескольких страницах подробно поясняет смысл своих научных поисков, причины, по которым он, как растениевод, хотел бы обследовать долину Нила. Вопрос ставится на заседании парламента. И проваливается. Чиновник не может, не способен понять ученого. Он не хочет поверить, что серьезный человек может объехать полсвета в поисках какой-то травки. Вавилов и не ждет от чиновника ничего иного, кроме помех и подвохов. И когда однажды французский посол в Эфиопии по просьбе все той же «доброй феи» госпожи Вильморен оказал советскому исследователю услугу, Николай Иванович, не скрывая удивления, записал в дневнике: «[Он] отнесся [ко мне] как к ученому».

Что же все-таки искал Вавилов? Почему так важно было для него побывать во всех странах Средиземноморья? Попробуем постичь истину, оказавшуюся равно недоступной для сирийских жандармов, парламентариев полуколониального Египта и сотрудников министерств иностранных дел в Лондоне и Париже.

Общую программу всех будущих экспедиций Николай Иванович определил еще на первом, проведенном в Кремле, ученом совете своего института: добывать на полях мира всё лучшее, что может послужить российскому земледелию. Где искать? После выхода в свет монографии о центрах происхождения культурных растений ответ на этот вопрос казался само собой разумеющимся: надо ехать за образцами в Китай, Юго-Западную Азию, на берега Средиземного моря, в Северную Африку, Центральную Америку. В 1926 - 1927 годах ни в Советском Союзе, ни за рубежом никто не оспаривал научных взглядов Вавилова. И только сам автор теории - такова, очевидно, судьба всякого строго и самостоятельно мыслящего искателя - ко времени выхода книги почувствовал зыбкость, недостаточную доказанность некоторых своих выводов. Следовало собственными глазами взглянуть на те районы мира, которые определены как центры формообразования культурных растений, установить родственные связи между представителями одного и того же вида, обитающими на разных материках, понять взаимоотношения между растениями-дикарями и их культурными родичами. Только после этого теория центров приобретет силу обнаруженного в природе закона.

Выезжая в экспедицию по странам Средиземноморья, Вавилов уже знал: «Теорию центров» во многом придется «чинить». Это любимое его выражение то и дело повторяется в переписке. Исправление научных ошибок, углубление и даже публичный пересмотр высказанных прежде взглядов представляется ему наиболее естественным для ученого занятием. Он «чинил» свои труды всю жизнь, не уставая повторять, что исследователь имеет право ошибаться, но у него нет права скрывать свои ошибки.

Таким образом, экспедиция 1926 - 1927 годов, как, впрочем, все экспедиции сотрудников института в годы директорства Вавилова, с самого начала была задумана не только ради узкопрактических целей, но и для серьезных исследований по генетике, ботанической географии, истории земледелия. Борьба за визы, препирательства с колониальной полицией, автомобильные и верховые рейды по пустыням и горам, преодоление москитной лихорадки и морской болезни - директор института терпел все это не только для того, чтобы отправить в Ленинград лишний ящик семян. На эти и многие другие жертвы он готов был пойти ради открытий, которые, казалось бы, и не сулили никакой выгоды. Тратить время и силы на то, чтобы уяснить, какова связь между дикой травкой эгилопс и древней пшеницей спельтой, между темными хлебами Абиссинии и более светлыми их родичами в Европе, может лишь тот, кто охвачен поистине неутолимой жаждой познания.

Поездка Вавилова по странам Средиземноморья напоминала первые шаги опытного садовника, который только что принял в свое ведение запущенный, хотя и богатый плодами сад. Здесь все в беспорядке. Никто толком не знает, какие деревья, кустарники, травы где растут; какой урожай дают, откуда что привезено. От садовника ждут указаний. И в свое время он несомненно приведет сад в порядок. Но пока, шагая по неведомым дорожкам, он сам каждую минуту оглядывается вокруг, не скрывая восторга и изумления. Живой взгляд Вавилова везде находит для себя что-то необычайное, важное, интересное. «В Греции [обнаружил] ряды оригинальных видов. Не видя их, каюсь, думал, что напутали систематики. Оказались реальные существа». На Кипре его поражают бобы, редька наподобие моркови, оригинальные пшеницы. Из Дамаска: «Я нашел здесь дикую пшеницу в местах, не указанных в литературе». Из Палестины: «Был два дня в пустыне Аравийской. Нашел огурец пророков». Он хвастается огурцом и огромными бобами, как ребенок новой игрушкой, как девушка нарядным платьем, самозабвенно, очарованно. Дело даже не в его, Вавилова, розысках, а в том, что есть такие чудеса на свете.