Люди со звезды Фери - [48]

Но я до сих пор ничего не чувствую. Нет во мне ни следа привычной враждебности, отвращения, даже неприязни. Не значит ли это, что я наконец-то перегорел и теперь буду жить в мире? Вчера на базе, когда я кончил писать, то размышлял об одиночестве.

Почему мне пришло это в голову? И именно сейчас?

Я устроился поудобнее. Положил руки на подлокотники и вытянул ноги. Почувствовал вкус воздуха. Был он свежим, пропитанным запахом растительности в первый день после сезона ненастья.

Прикрыл глаза. Не для того, чтобы в воображении вызвать облик Петра. Чтобы он не мешал. Я нуждался в покое. Даже солнечный свет, четко вырисовывающий контуры строений, ограды и неподвижные деревья, затруднял мне осознать подлинный смысл чего-то такого, что крылось за моим одиночеством. Что проклюнулось после месяцев, а то и лет ожидания.

Я попал на живую планету. Не будем думать о маршруте. На живую землю. Даже в это мгновение здесь, на территории единственного заселенного клочка ее поверхности, я чувствую под ногами травяной покров.

Наши предки, поднимая глаза к звездам, усмехались, воображая именно такие планеты. Зеленые, с водой и ветром, солнцем и дождем, заселенные расами, которые в мудрости своей управляли собственной эволюцией, не утратив по дороге умиротворения и тишины. Поскольку были не в силах представить себе планет, поросших зеленью, окруженных атмосферой с большим содержанием кислорода, где развитие форм жизни не завершилось появлением технологических существ. Еще наши предки с бьющимися сердцами шарили по пещерам и гротам Марса, вопреки логике и фактам выискивая следы его обитателей.

А правда выглядела так, что расу, которая в своем развитии переступила порог, отделяющий детерминированную эволюцию от управляемой, можно встретить один раз на девятьсот обследованных планетных систем. Причем, контакт наших пилотов с представителями этих рас почти во всех случаях столь же плодотворен, как беседы Дон Кихота с ветряными мельницами.

Знают об этом и Гус, и Сеннисон; все мы более нищие духом, чем наши предки. Но кое-что мы все же получили взамен.

Эпоха исследований принесла людям планеты, именно такие, как вот этот, биосфера которых приблизилась к моменту, в который должна была или, по крайней мере, могла породить собственного, наделенного разумом хозяина, но не сделала этого шага дальше. Которые развивались как подсолнухи и замерли в расцвете, поджидая, пока природа пришлет им пчел. Они могли так ждать тысячи лет. И ждали.

Их было множество, этих планет, обреченных человечеством на роль клапана безопасности, для снятия нарастающих в его лоне напряжений. Больше, чем обещали самые смелые астрономы первой половины третьего тысячелетия. Больше, чем Земля могла и хотела включить во внутреннюю структуру своего миропорядка.

Четвертая, с ее буйной и тихой биосферой, не была для меня ничем новым. Может быть только пейзажем, несколько большим, чем в иных местах, напоминающим наши азиатские заповедники. Но это несущественно.

Новым было то, что я подумал о ней как о планете жизни. И что теперь она сделалась мне близкой. Не из-за контраста с обстановкой на моей базе на первом спутнике. Наоборот. Впервые, сидя за этим столом, напротив Петра, я взглянул на эту планету вне связи с конкретной ситуацией. На его планету.

Словно перестало иметь значение все, что предшествовало нашей встрече. Словно важным были только эти деревья, кислород в атмосфере, трава и ощущение леса, с тропками, протоптанными небольшими зверюшками, похожими на ежей, которых как-то наблюдал Муспарт. Жизнь. И неожиданное, всеохватывающее ощущение сопричастности, от которого отличия становится мнимыми. Сопричастности, охватывающей все миры. Даже лежащие за порогом оживленной материи.

Я открыл глаза и опять сконцентрировался на его лице. Он сидел неподвижно, слегка наклонившись, подавшись головой в мою сторону. Не улыбался. Казалось, он ищет в моем взгляде чего-то такого, что позволило бы ему приобрести уверенность. Удостовериться, что минутное удивление, которое он испытал, в самом деле было минутным.

Я посмотрел выше. Его широкий лоб обозначали две узенькие складки. Над ними полоска более светлой кожи и уже совсем светлые волосы. Слегка запавшие виски и четко обрисованные глазницы.

Лицо человека, который привык действовать. Открытое лицо. Наказанием для меня служат мысли, а не требования момента. Кости черепа определены твердо, вызывают уважение. Живое лицо.

Такое и сейчас, когда я смотрю на Петра, и только это важно. Жизнь. Нечто большее, чем жизнь деревьев. Но точка отсчета осталась прежней. И столь же неважными становятся отличия. Даже те, которые вопреки мнимому их отсутствию, таятся глубже, куда обычно не заглядывает мыслями человек. Мой мозг. Его мозг.

Может, оттуда все это и берется. Мои мысли идут в противоположном направлении ко всему, что я делал. Что расценивал, как мотивы поступков, что устанавливал сам для себя, формируя собственную личность. А может — это параллельный путь? Не тот, что раньше?

Я ехал сюда с определенной надеждой. Побыстрее вернуться. Теперь же возвращение это перестало играть роль. В любом случае, в качестве спасения от себя самого. И что больше, неважным сделалось все то, что заставляло меня так о нем думать.