Что-то нас тогда остановило. Мы ожидали этого момента. Все сорок минут езды, покинув «Идиому», вглядываясь в экраны, вслушиваясь в сигналы базового корабля, мы делали многое, чтобы ускорить его наступление.
Наконец бурные хребты дюн расступились. Открылось безграничное пространство, переломленное посередине линией океана. Суша под углом убегала к берегу, словно на экране разведывательной ракеты сразу же после старта.
Я уже понял: облака.
Мощные, плотные, свесившие косматые головы к линии горизонта. Нет, ближе, там, где взгляд еще не ожидает препятствия.
Облака. Скорее перевернутые купола городов, распластанных между разными орбитами. Словно из середины чудовищных размеров плода смотришь на его просвечивающие сквозь мякоть семена. Вначале снежно-белые, насыщающиеся дальше желтым и розовым и, наконец, над скальными вершинами и океанской глубью темнеющие до рыжего, тусклого золота. Их тень на поверхности планеты тяжелая, чуть ли не липкая. И все же, вместо того, чтобы смазывать, только обостряет контуры скальной стены на востоке и границу суши — непосредственно перед нами.
Я посмотрел на часы. «Технарь» торчит сейчас в лаборатории. На нулевом уровне базы, в нескольких световых годах отсюда. Только что пригладил ладонью волосы, вздохнул и прикусил нижнюю губу. Насупив брови, при этом морщины на его лбу образовали контур стартующей ракеты. Взгляд устремлен на пульт компьютера, но его не интересует то, что получилось из очередного варианта программы. Он думает о нас. О том, удастся ли нам. Но так, чтобы не нарушить ни один из параграфов статуса Проксимы. Размышляет о неожиданностях, которые предвидел еще до старта, и сокрушается, что говорил о них. Я словно бы слышал его голос: «…учитесь радоваться, что мы еще не все способны предусмотреть…»
Тут ему пришлось усмехнуться. Он не был бы настоящим гуманистом, если бы не стремился тогда сохранить для себя эту радость. И не мучился угрызениями совести, что сказал больше, чем следовало. Уже тогда, во время прощания, не смотрел мне в глаза. Он слишком хорошо меня знал. И все же не обратился с этим ни к Сеннисону, ни к Гускину. Очевидно, древняя легенда об овце заблудшей пользовалась обостренным уважением в его подсознании.
Не подлежало сомнению, что я представляю для него проблему. А вот он для меня — нет. В этом кроется суть наших взаимных отношений. Будучи психологом, занимающимся обратным влиянием информационной техники на свойства личности, он не мог вынести моей постановки вопроса. Точнее — отрицания такого вопроса. Точнее — отрицания такого вопроса вообще.
Так или иначе, я многое бы дал, чтобы он сидел теперь рядом с нами, в прямоугольной кабине вездехода, и прикидывал, следует ли то, что нас остановило, уже расценивать как «неожиданность», или просто как облака.
Математика, кроющаяся в создании человека, охватывает вселенную. Информатика, функционирующая на основе математики, поставляет сознанию точные и готовые модели всех возможных звезд, цивилизаций и живых организмов. Откуда тут взяться месту для неожиданностей? В счет может приниматься разве что недостаток воображения.
Мне не было нужды говорить это «Технарю». Он знал, что именно так я думаю. И так же поступаю. Прощальную речь свою он произнес убежденно, но без надежды.
Достаточно посмотреть сейчас на Гуся. Он из тех, кто с любым «технарем» отыщет общий язык. И на здоровье. Так что же, что облака. Другие? Другие. Требуется значительно большее, чтобы он сидел вот так, впившись пальцами в пульт управления, с лицом средневекового монаха, поднимающегося с колен и неожиданно узревшего перед собой кончик черного, пушистого хвоста.
Наконец он очнулся. Глубоко вздохнул, потом наклонился вперед и провел ладонью по клавиатуре пульта. Я невольно посмотрел вверх. Ничего не изменилось. Ни малейшего просвета в клубящейся массе, отделяющей нас от звезд, с которых мы пришли. Только полости в передней, стеклянной стенке кабины заполнились газом химического контрастного фильтра.
— Ну, что скажем? — Голос в наушниках прозвучал так, словно тот, кому он принадлежал, только что переступил порог клубной гостиной и обнаружил несколько добрых приятелей, обступивших бар. Ясное дело, Сеннисон не переступал ничего, кроме распорядка связи. С той минуты, когда «Идиома» вошла в атмосферу третьей планеты Фери, он не покидал своего места в навигаторской. Изображал из себя командный пункт первого патруля, следя за его продвижением, т. е. за тем, что вытворял с нами вездеход за время пути через дюны.
Вот что я ценю в нем на самом деле, так этот его аристократический тон. Трудно. Но стиль такой. Сделавшаяся уже подлинной, после многих лет эксплуатаций, небрежность «старшего коллеги». Короче говоря: шефа.
— Ну, что скажешь? — сидящий возле меня Гускин ухмыльнулся идущему волнами выходному экрану компьютера.
Я малость задумался. Потом изрек:
— Привет от «доктора».
Я постарался, чтобы прозвучало это многозначительно. Что касается стиля, то мне тоже найдется, что сказать. Все это знают и предпочитают скорее общаться с моими механизмами, чем со мной. Не скажу, чтобы меня это задевало. Но тут я невольно подумал, что ответил бы Сену подлинный «доктор», компьютер, занимающий половину моей каюты на базе, который, благодаря нескольким простеньким цепям, способен вслух повторять мысли своего создателя, прежде чем оный последний успевает осознать, что он именно подумал. Создателем этим был я. И ни что иное, как такие вот игрушки, обеспечили мне прозвище «Кибернетический Жиль» и отбили охоту у самых завзятых шутников. Одиночество человека в космосе — глупая штука. А одиночество экипажа в сто человек — одиночество в сто раз увеличенное. Экипажи же баз за пределами Солнечной Системы сменяются каждые двадцать лет. Единственное общество, которое в самом деле было мне необходимо, это «доктор» и подобные ему создания. Честные, точные и послушные — это последнее в степени, определенной программой. Мне не мешало, что моего кибернетического близнеца окрестили «доктором» в честь местного медика, который за всю свою жизнь никому не сказал ничего приятного. Что касается меня, например, то в наибольшее изумление, вроде бы, его приводил тот факт, что, поступая так, как я поступаю, я все-таки сохранил некоторые качества, присущие живому существу. И это изумление свое он умел выразить достаточно ясно и убедительно.
