Люди с разных улиц - [60]

— А ты чего молчишь? Не видишь, что происходит в твоем квартале?

Дядя Арам виновато лепечет:

— Ну… Ну что я могу поделать?.. У меня температура. — Он поворачивается к Арсену, который стоит в центре толпы и размахивает прутом: — А ты чего опять затеял драку?

Арсену приходит мысль, что пора бы свести счеты и с дядей Арамом, который так его недолюбливает. И он сердито говорит уполномоченному квартала:

— Я не дрался. Я просто сказал, что Нунэ должна где-нибудь работать.

Дядя Арам смотрит на него с удивлением. Для него это очень неожиданно. Слова Арсена его смущают. Он даже чувствует, что у него как будто уже нет температуры. Он смотрит на Арсена, потом на Гургена Григорьевича, потом на всех собравшихся.

Начинает кашлять. И вдруг строго, отвернувшись, однако, от Гургена Григорьевича, говорит ему:

— А чем вам мешает его прут? Во всяком случае, он человек получше, чем ваш сын. — А потом переходит на еще более строгий тон, говорит уже совсем уверенно и даже смотрит Гургену Григорьевичу прямо в глаза: — А почему Нунэ нигде не работает? Почему вы не пошлете ее на работу? Во всем квартале только она одна без дела. Я, как уполномоченный квартала, требую… — Тут он на мгновение умолкает, вспомнив о своем вечном страхе перед этим человеком. Он хочет сейчас расквитаться с ним и за это. — Я требую… И вообще вы мешаете людям жить!

Гурген Григорьевич поражен. Но он понимает, что сейчас лучше всего молча уйти в дом.

На вспотевшем лице дяди Арама появляется легкая, совсем легкая улыбка. Ее никто не замечает. Только он сам ощущает свою улыбку. Сейчас он испытывает такое чувство, будто сбросил с плеч тяжкий груз, который годами давил его. Он так рад этому, что забывает о своей температуре, даже галстук расслабляет, не помня совершенно о том, что жена может сделать ему замечание, снимает его вовсе и дышит полной грудью.

Он поворачивается, собираясь пойти домой. В его движениях есть что-то смешное, но в то же время и что-то героическое. И опять толпа с уважением расступается, давая ему дорогу.

Доволен собой и Арсен. Он улыбается. Ведь сам дядя Арам вступился за него. Он гордо ударяет по земле прутом, поднимая пыль.

Но в этот момент дядя Арам оборачивается, смотрит на него и, что-то вспомнив, хмурится.

Исчезает улыбка и с лица Арсена.

— А ты что? — тоном, напоминающим их прежнюю вражду, говорит дядя Арам. — Не довольно ли тебе слоняться без дела? Как бельмо на глазу у всех.

Но что такое? Арсен опять улыбается. Никогда не случалось, чтобы он улыбался, когда дядя Арам делал ему замечание.

Наконец-то Арсен, кажется, все понимает. Понимает, что так беспокоило его в последние дни. Все, что он только что говорил Нунэ, он говорил в действительности и себе самому.

И, сразу повеселев, он уходит, взметнув за собой облако пыли.

«Целый день Арсена нигде не было видно. Вечером, когда мы собрались у недостроенного здания в конце квартала, мы заметили облако пыли и приготовились встретить Арсена. Он подошел уже довольно близко, но в смущении остановился. Потом сделал еще несколько шагов и снова остановился. Он долго смотрел на нас. И затем впервые в истории нашего квартала забросил куда-то далеко свой прут и медленно ушел. Мы все были очень изумлены. Никто не мог понять, что с ним произошло. Потом мы молча разошлись по домам.

С того дня все в нашем квартале изменилось. Эта драка Арсена с Кареном почему-то стала переломным моментом для очень многих. Даже Вачик тайком от всех перетащил штангу к себе в подвал. Авторитет уполномоченного квартала несравненно поднялся. Гурген Григорьевич теперь первым здоровается с ним. А Арсен, говорят, перебрался к своему дяде и работает с ним на бульдозере где-то в другом конце города».

Глава 8. Маленький огонек

Это был первый случай, когда Карен не попытался войти в комнату Нунэ. А до этого он пробовал делать это каждый вечер. Нунэ знала, что ни Седа, ни Гурген Григорьевич не станут ее слушать. Теперь они сами говорят, что Карена нужно утешить, нужно войти в его положение, ведь, может быть, скоро его возьмут в армию. Седа даже как-то сказала, что нужно многое прощать Карену и приласкать его. И добавила, что они ведь с Нунэ росли, как брат и сестра.

И Нунэ стала бояться. Но не только Карена. Ее страшила мысль, что мир состоит не только из этого дома, его четырех комнат и больших окон.

Она с грустью достает из шкафа свое новое платье, кладет его на постель и долго на него смотрит. И вдруг у нее появляется какое-то необычное чувство — она ощущает самое себя. Ощущает, что она действительно существует, что у нее есть ноги, руки, глаза. Ощущает себя всю, свое тело, лицо, волосы. Это то состояние, когда человек в глубокой печали начинает ощущать свое существование. Нунэ пугает такое реальное восприятие своего «я». От этого ей еще яснее представляется безнадежность ее положения, и в страхе она подбегает к окну. На улице совсем нет прохожих, темно. Это пугает ее еще больше. В отчаянии она надевает платье, надеясь, что в нем почувствует себя более уверенно. Но это платье напоминает ей о том, что есть и счастливые люди, что когда-то и она чувствовала себя счастливой. Нунэ испуганно снимает платье, бросает его на пол и начинает плакать. Она не хочет быть счастливой. Она хочет быть такой, какой была когда-то прежде. Она станет такой. Она верит в это. И она знает, что всегда будет думать о том, что где-то люди счастливы, где-то молодые пары стоят под уличными фонарями и подолгу разговаривают.