Люди с оружием - [39]

Дверь райвоенкомата поминутно открывалась, и призывники, уже прошедшие комиссию, не ожидая расспросов, громогласно объявляли:

— В артиллерию!

— В авиацию!

— В пехоту!

— В бронетанковые войска!

Все ахали независимо от того, куда определяли парня.

Ожидающие своей очереди на комиссию с завистью посматривали на «артиллеристов» и «летчиков», закидывали вопросами.

— А в авиацию какой вес нужно иметь? — озабоченно спрашивал толстый, неповоротливый парень с маленькой, стриженной под бокс головой.

— Тебя в авиацию не возьмут: загрузочка ого-го! — бом-м-бовая!

Все смеялись, но толстому парню было не до смеха.

— А во флот? — настойчиво допытывался он.

— Во флот, пожалуй, возьмут… В береговую оборону кашу варить.

— О!

Лахотин слушал дружескую перепалку молодежи и улыбался. Его Федора — во флот, непременно. Лахотинский род моряцкий: дед, отец и сам Павел Павлович служили на море. Флотская традиция издавна утвердилась в семье.

И хотя он ободрял себя таким образом, важно похаживая около подводы, покручивая усы и поминутно одергивая флотский бушлат, смеялся и утешал других громким и уверенным голосом, беспокойство и сомнение терзали его.

«Ну, полпальца — не беда. Даже и не заметно. Ведь бревна ворочает — ничего же. И охотник! Недавно двух волков километров двадцать гнал. Ухлопал все-таки. Возьмут», — думал Лахотин, доказывая самому себе полную пригодность сына к службе во флоте. Но беспокойство его увеличивалось с каждой минутой. Он косо посматривал на дверь военкомата, все быстрее ходил около подводы, с напускным усердием поигрывая кнутом и посмеиваясь над страхами Никифора.

А у Никифора мысли текли своей дорожкой. Хотя он и сокрушался вслух о непригодности своего сына к службе, но про себя думал наоборот: «Возьмут — кто же будет помогать мне по хозяйству?» Никифор в этом году начал строить пятистенник, и уход сына в армию был бы некстати. «Что же, я не против, но… Если бы год-два повременить, а потом пусть себе идет, уму-разуму набирается в армии. Оно даже и лучше — не выскочит наспех с женитьбой, да и остепенится, дисциплинке научится».

Никифор, остро посматривая на Лахотина, по-своему оценивал поведение соседа и вздыхал: «Уже выпил. Ему что. Ему можно. Сын с дефектом. А мой вот, хоть и щупленький, а словно бес», — и снова в сотый раз спрашивал:

— Так как же, Пал Палыч: сына моего возьмут, как думаешь, а?

Старичок, задирая голову, заглядывал в глаза Лахотину.

— Должны взять. Место всем найдется.

— Очень уж щупленький он у меня. Петька-то. Боюсь, не возьмут.

— Возьмут, Никифор, не тужи.

Лахотин доброжелательно положил на плечо собеседника свою огромную руку, опутанную голубыми якорными цепями татуировки. Никифор присел, деликатно улыбнулся.

— Ну и силища!

Павел Павлович милостиво отпустил плечо старика и неестественно захохотал.

— Лахотины — народ флотский! — хвастался он, хотя в иное время никто не мог бы заподозрить его в этом грехе.

На крыльцо военкомата выскочил сын Никифора, Старик насторожился, собрался в комочек.

— Приняли, батя! В мо-то-пе-хо-ту!

— Ух ты! — досадливо воскликнул старик. — Ядри корень! Так и знал. — Он засуетился около телеги, доставая бутылку с водкой и закуску. Выпил, крякнул сокрушенно, протянул Лахотину.

— Ух, ядри корень!

Лахотин отмахнулся.

Одна за другой отъезжали от военкомата подводы, а Федор все не появлялся. Вот и старик Никифор, захмелев, взгромоздился на свою телегу и остервенело ударил кнутом коня: «Ух, ядри корень…» И было непонятно, радуется он или печалится. Сын Никифора сидел позади отца насупившись, но глаза его горделиво блестели.

А Павел Павлович ждал.

«Проверяют. Моего детину сразу не осмотришь — богатырь», — утешал он себя, но уже с меньшей уверенностью, чем прежде. Наконец Лахотин не выдержал, подошел к выходу, распахнул дверь. Федор стоял в коридоре у окна и, уткнувшись лицом в фрамугу, — большой, широкоплечий — грустно смотрел на улицу.

— Федор! — позвал Павел Павлович сына, почувствовав холод в груди и слабость во всем теле.

Сын медленно подошел к отцу.

— Не приняли, батя… Большого пальца на ноге нет. Забраковали… — и виновато уставился в пол.

— Как? — хрипло переспросил Лахотин. Трубка выпала изо рта, покатилась по ступенькам… — Какой палец? Так ведь полпальца! Ты объяснил: отморозил — на медведя ходил, был ранен!

— Объяснил, — еле сдерживая слезы, ответил сын.

— Отставить! — закричал старик. — Слюни подобрать!

Федор выпрямился, торопливо вытер рукавом нос.

— Я разберусь. Как смели Лахотину отказать в службе отечеству! Я сам пойду к полковнику.

— Полковник сказал: «Не положено».

— Не положено?!

У Лахотина упали руки. Он обмяк, ссутулился.

Старый военный моряк, он знал силу магического военного слова «не положено». «Не положено» — значит, точка, конец. Через него не перепрыгнешь.

Павел Павлович медленно поднял трубку и поплелся к подводе. Молча отвязал лошадь, сел в телегу и так дернул вожжи, что Воронко, не ожидавший такого от хозяина, присел на задние ноги и рванул с места галопом. Федор сидел позади отца, низко опустив голову.

Только выехали за село, на небо наползли тучи, заморосил мелкий дождь. Меж деревьев растекался сизый туман. Стало хмуро, сыро, холодно.