Люди с чистой совестью - [261]

И этот крестьянин на первый взгляд ничем не отличался от примелькавшихся нам за эти трудные дни западных мужичков.

Вышитая сорочка с шелковой ленточкой на шее, брыль, широкие «городские» шаровары, лычаки — искусно сделанные постолы из сыромятной кожи. Седые виски, изморозь небритых щек, почти белые опущенные усы. Только совершенно черные, будто накрашенные брови нависали на глаза, скрывая их умный блеск. Взгляд его серых глаз привлек мое внимание лишь тогда, когда он сказал:

— Можно, у товарища командира попросить газету?

Манера, с которой он приподнял брыль, ясно говорила, что передо мной не простой ровенский крестьянин.

Высокий с зализами лоб, на миг мелькнувший из-под брыля, усилил впечатление интеллигентности лица. Кивнув головой, я разрешил взять газету и отошел в сторону. Ничем не выдавая своего внимания, стал наблюдать.

— Определенно — интеллигент! — подтвердил мои наблюдения и начштаба Вася.

Об этом же говорила манера, с которой тот уселся на пень и ловко, профессионально, просматривал газету. Взгляд его бегал по шапкам, заголовкам, презрительная улыбка по случаю «исторического» извещения о том, что «немцы заняли Рим», мелькнула и скрылась в усах.

Затем, перекинув ногу на ногу и приблизив к газете близорукие глаза, он долго и внимательно читал.

Если бы не шелест ветра да шорох начавшей опадать листвы, можно бы подумать — сидит в глубоком кресле человек, вся жизнь которого прошла среди книг, журналов, карточек.

Но кто же он? Агроном, учитель, врач?

Почему, обращаясь ко мне с галицийски построенной фразой, он в то же время не называет меня паном начальником?

Когда он сложил газету и с вежливым поклоном, в котором чувствовалось достоинство и не было ни тени холуйской лести, столь распространенной среди «европейски образованных» людей, отошел обратно к часовому, я подошел к нему. Разговор зашел о событиях дня, о которых мы прочитали во «Львовских вiстях».

Комментировал он их бегло, изредка сбиваясь в ответах, видимо желая быть понятным «восточному» украинцу. Я намеренно построил несколько фраз с нажимом на местный выговор.

Он впервые взглянул на меня исподлобья и настороженно. И сразу скрыл свою заинтересованность в густых бровях.

— А пан… выбачайте… товарищ командир, не из нашей стороны?

— Нет… почему же? Просто кохаюсь в литературе… Изучал Франка, Кобылянскую, Стефаника…

— Ага… Цикаво, цикаво… — протянул он, разглаживая усы, и стал задавать мне вопросы по… западноукраинской литературе.

Отвечая ему насколько мог точно и почти не слушая его поправок, я вскоре угадал профессию собеседника. Передо мной был преподаватель литературы.

— Гимназиальный профессор! — подтвердил он мою догадку. — Выкладаю также мовы: латыну, нимецку, польску и штуку, исторични заклады…

Когда же я спросил, почему мы встретились с ним здесь, вдали от города, он объяснил:

— Я живу здесь, на хуторе.

— Учите?

— Нет. Работаю лесником… За клапоть земли.

— Но вы же могли быть в фаворе, знаете немецкий язык…

— Я знаю мову Гейне, Лессинга, Фихте, Канта, Гете, но не знаю мовы Геббельса.

«Интересно! Говорит правду? Похоже… А если обманывает с таким честным взглядом… тогда это враг опасный. Такие, вероятно, и те… изощренные в обмане, натасканные на шпионаже, предательстве, отточившие националистическую фразеологию…»

— Товарищ командир замыслился?.. — говорит он ровным баритоном опытного педагога. — Я знаю, о чем. Пан думает о том, что вот «поймали мы петлюровца або ж националиста… Пришел к нам в разведку. Пусти его — он сразу немца приведет…» — И он печально махнул рукой. — Правда?

Я не выдержал и засмеялся.

Он тоже улыбнулся просто и невесело.

— Угадал?

— Угадали. Не совсем, но почти угадали… Как же это вы так?

— Я внимательно приглядываюсь к людям, которые мне нравятся, — с грустью начал он свой рассказ. — Я не могу сказать, что я коммунист. Нет. Все-таки воспитание наше псевдодемократическое…

— Или социал-демократическое? — поправил я его полушутя, полусерьезно.

— Ну, пусть так, не спорю. Но если бы вы сумели понять, как мне дороги ваши высокие идеалы. Они волнуют меня, и я не только умом — умом и подавно, — а сердцем чувствую: правда на стороне ваших идей. Это самые прекрасные идеи человечества. Но…

— И все же нельзя без «но»?.. — сказал я с вежливой улыбкой, стараясь вызвать его на откровенный разговор.

— Не смейтесь. Я думаю, вам должно быть интересно, что думает о вас хотя бы вот такой эрзац-европеец, как я.

— Конечно. Извините. Вы сказали — но…

— Да, я сказал — но… Продолжаю… Но чистые идеи надо проводить и честными людьми. Когда ваши войска пришли и освободили нас, здесь было ликование, — и он широким жестом обвел вокруг степь, над которой мерно журчала немецкая стрекоза-разведчик, — всеобщее ликование. Каждый радовался по-своему. Но радовались все…

— Почти все, — поправил я его.

— Да. Кроме будущих фашистов. Вам все это должно быть понятно…

— Конечно. Итак, каждый ликовал по-своему… — усилил я иронию, все вызывая его на откровенность.

— Да, одни — потому, что наконец Украина воссоединилась. Об этом мечтали и Франко, и Стефаник, и Кобылянская, и Коцюбинский. Многие наши лучшие люди. Это понятно и близко миллионам крестьян, столетия жившим то под австрийским цесарем, то под Шмиглой… Так звали наши мужички польского Рыдз-Смиглы..