Люди с чистой совестью - [166]

— А если бы обыскали?

— У нее в волосах был на кальке один план… Понимаете?

Еще много разных событий рассказывал мне Луковкин. Я уже не так внимательно слушал его. Сопоставляю все виденное до сих пор в других отрядах с делами Медведева. Какая разница в технике! Какие различные приемы.

Прощаясь, Луковкин сказал мне озабоченно:

— Как бы ваши ребята не встретили Кузнецова? В гестаповском мундире на дорогах из Ровно?!

— А он на чем разъезжает?

— На оппель-капитане…

— Да, может выйти камуфлет…

Мы, встревоженные, поглядывали друг на друга. Я вспомнил, как накануне встретили медведевцы наш батальон Кульбаки. Встревожился тем более, что знал: наши хлопцы по машинам, тем более офицерским — легковым, бьют наверняка. Очень было бы жаль если бы Кузнецов напоролся на засаду ковпаковцев.

И, еще раз вглядываясь в фото Кузнецова, я сказал Луковкину:

— Пойду доложу командиру. Надо принять меры.

— Какие же?

— Приказ по заставам: легковые машины пропускать без огня.

Луковкин пожал мне руку на прощанье очень горячо.

По его лицу видел я, что он не только руководит работой талантливого разведчика Кузнецова, но и любит его, как родного брата.

Задав еще несколько вопросов о южном направлении и получив подробные данные, я возвратился к своим.

Проходя по лагерю нашего отряда, я как-то по-новому смотрел на обозы ковпаковских рот.

Разные вещи творились в тылу у немцев.

12

Новый марш вывел нас на край радзивилловских угодий. Словно срезанные под линеечку, кончались дремучие леса. Двухсотлетние сосны и ели выстроились по ранжиру зеленой шеренгой.

Сразу за ними начинается степь. Чуть холмистая, будто тронутая легкой зыбью гладь озера, уходит она на запад и юг. А если взобраться на дерево, видна она на десятки километров.

Это уже плодородная Волынь.

Словно проконопаченные густозеленой смолой садов, рыбачьими баркасами темнеют разбросанные в ее штилевой зыби хуторки… Села в ложбинах плывут кораблями, дрожат в мареве белые мачты церквушек.

Я оторвал от глаз бинокль и слез с сосны.

Через день-два и мы должны были броситься в это море. Что ждет нас там?

Ковпак не горевал.

На вопрос Медведева: «Куда пойдете?» — дед широким жестом показывает на карте неопределенное направление. Не то на юг, не то на запад.

— Туда. А там видно будет…

Медведев вежливо улыбается.

— Нет, ты не думай чего… Я не конспирируюсь, — спохватившись, уверял полковника дед. — Гей, гей, братику, свет велыкий. Дело само покажет.

В гражданскую войну было в ходу слово «братишка». Ковпак говорил мягче: «братику».

Они отошли в сторону и о чем-то дружески разговаривали. Руднев сидит на пеньке. Освещенный пятнистым лучом солнца, прорвавшимся сквозь сосны, он задумчиво вынул из полевой сумки толстую тетрадь. Уже около двух месяцев не расстается Руднев с этой тетрадью в дерматиновом переплете. Каждый день исписывал в ней по нескольку страниц.

Еще во время пребывания в нашем отряде товарища Демьяна начал он мережить эту тетрадку. Ближе познакомившись с нами, товарищ Демьян упрекнул командиров в том, что мы мало записываем.

— Не думаете об истории, ребята, — сказал тогда секретарь ЦК КП(б)У.

Несколько человек под влиянием этих слов стали вести дневник. Потом бросили. Только Руднев упорно продолжал вести свои записи. Меня подмывало любопытство. Но обнаружить его перед Рудневым не хотелось. Да и уверен был: ничего он мне не покажет; разве шутя пошлет к черту.

Закончив записи, Руднев долго вглядывался в степь. Затем повернулся ко мне:

— Петрович, дай-ка «стратегическую»!

Долго сидит он над картой, то и дело поглядывая на горный кряж кременецких возвышенностей. На карте они нанесены коричневой краской. Комиссар провел курвиметром по направлению кряжа, а затем быстро взглянул на горизонт. Может быть, это Кременетчина и синеет в тумане?

А затем, резко отбросив карту, он ушел в лес, к бойцам. Я знаю, так всегда поступает комиссар, когда его одолевают заботы и планы. Остановится у какой-нибудь повозки, заговорит с двумя-тремя, и сразу вокруг него образуется кружок. И начнутся разговоры. Люди расскажут ему о своих делах. Всегда получат совет, помощь, а то и твердый приказ. Он рассеет сомнения, пошутит, пожурит, направит на верную жизненную тропу. А они и не понимают, что своими солдатскими горестями помогают ему самому. Так, наверное, легче справиться со своими сомнениями, которые ведь могут быть и у Руднева.

Вернувшись, чтобы взять с пенька оставленную комиссаром карту, я увидел Ковпака и сына Руднева — Радика. Они лежали на траве вниз животами, между ними была расстелена моя «стратегическая». Дед положил руку на плечо юноши. Они о чем-то оживленно беседовали. Я был удивлен. Ковпак даже со своими помощниками редко делился мыслями, появлявшимися у него во время работы над картой. А тут вдруг командир разоткровенничался перед мальцом. Они так увлеклись, что не обратили на меня внимания. Я остановился позади них. Они склонились над зеленым массивом Цуманского леса. Дальше, где кончается лес, белеет степь. Только красные жилки указывают сеть шоссейных дорог. Черные прямые линии — символ железных нитей, снабжающих фронт. По карте, направляясь на юг, деловито ползет муравей с талией восьмерки. Он тащит хвоинку и, видимо, пыхтя и обливаясь своим муравьиным потом, трудится, не замечая наблюдающей за ним четверки глаз. Двух старых и двух молодых, но одинаково зорких и озорных.