Люди песков - [140]

Старик, до сих пор молча стоявший поодаль, кашлянул:

— Спасибо за помощь. Разреши спросить: выходит, со своим делом ты не справился?

Я не знал, что ответить. Мое дело — дать радиорепортаж. А в магнитофоне у меня единственная запись: несколько слов, сказанных Каратаем-ага, и блеяние нашего ягненка. Да и то не нашего… Чужого!

Я почувствовал вдруг, как меня душит нехороший смех: невольно представил лицо Мухаммедоразова, который захотел прослушать мой репортаж. Вот он заправляет ленту, нажимает клавишу магнитофона. "Бе-е-е…" — жалобно несется из аппарата. Главный ждет. Лента ползет с тихим шорохом. "Бе-е-е…бе-е…" Щелчок, лента кончилась. Все! "Он что, с ума сошел, этот Атаджанов?" Кто-нибудь рядом скажет задумчиво: "Неостроумно. Жалкое подражание: "Саранча летела. Села. Все съела. И опять улетела…" — "При чем здесь саранча! — вскинется главный. — Мы его не на саранчу посылали!" — "Это у Пушкина…" — "Ну-ка, вызовите ко мне вашего Пушкина!"

Чабаны с удивлением смотрели на меня. С трудом я подавил смех.

— Что вам сказать, яшули? Не торопите. Вы ведь тоже пока не нашли сура.

— Тебе, конечно, виднее, — проговорил Каратай-ага. — А только я бы на твоем месте записал наши слова. Ты пошел по следу, никто не знает, куда он тебя выведет. Наши голоса могут пригодиться в дороге, сынок.

"Он прав!" — подумал я.

…На этот раз я не перебивал старика. Он говорил все, что считал нужным. Прошло пять минут, десять. Чуть слышно гудел включенный аппарат; за стеной, в загоне, шумела отара, растревоженная нежным запахом сена; порой раздавались окрики Ходжава, оставшегося с овцами…

Каратай-ага говорил о том, какой ценой приходится спасать отары, вспоминал войну, тяжкие дороги отступления, безмерное мужество наших солдат. Потом сказал:

— Этим летом по радио передали весть: в Центральных Каракумах, в районе Кизылтакыра, создаются большие запасы кормов для скота на случай суровой зимы. Весть была добрая, и мы поверили ей, потому что привыкли верить. А потом, уже осенью, поняли: добрая весть оказалась фальшивой. Я написал об этом тебе на радио, потому что эту весть разнес ты…

— Да, но я же не выдумал ее!

— Знаю. Тебе о ней рассказал Касаев. Разве от этого твоя вина меньше? Так вот: на мое письмо ты не ответил…

Я вспомнил это письмо. Оно было единственным таким среди других, в которых люди благодарили меня. Помню и то, что я сначала расстроился, но репортаж мой висел в редакции на стенде лучших материалов. И Садап сказала: "Не обращай внимания. Какой-нибудь склочник. Уж как-нибудь Мерет Касаев лучше понимает обстановку!"

— Расслабляться нельзя! — закончил Каратай-ага. — Мы не знаем, сколько продлятся морозы и снегопады. Сегодня нам привезли сено. Это выход из положения только для тех, кто живет поговоркой: "День прошел — и слава богу!" Мы сделаем все, что от нас зависит. Но пусть каждый знает: опасность не миновала. Она — рядом! Сегодня, и завтра, и в будущем!

Старик замолчал и обнял меня:

— А теперь — прощай, сынок. Кажется, ты справишься со своим делом.

9

Я покидал Аджикуйи совсем другим человеком. Приехал я самонадеянным, не знающим сомнений, а уезжал, поняв многое, узнав, "кто есть кто", как говорят англичане. Так мне, по крайней мере, тогда представлялось.

Каратай-ага высказал в последний момент весьма серьезные упреки. В редакции меня ждали упреки не менее тяжелые. Я даже предугадывал формулировку в приказе, который будет висеть на том самом месте, где еще совсем недавно находился мой образцовый репортаж. "За срыв оперативного задания…" Болели обмороженные пальцы, и спина ныла от усталости так, что лошадь, чувствуя мою неуверенную посадку, недовольно мотала головой… Озабочен я был по-прежнему судьбой отары в Аджикуйи, как, впрочем, и других разбросанных по пустыне. Не выходили из памяти "хозяйские" овцы, которые паслись под видом совхозных. Словом, причин для дурного настроения куда как хватало.

У меня же, наоборот, был необычайный душевный подъем! Я чувствовал, что оказался в самом центре важных, неведомых мне прежде событий. От того, как они станут развиваться, изменится многое в моей жизни. А развиваться они станут в зависимости от решения, принятого мной. Раньше я с легкостью, не задумываясь, определял для других "верное направление". Теперь мне самому предстояло выбирать его.

В таком настроении я приближался к Кизылтакыру. Уже издали слышен был разноголосый шум моторов. Автоколонна с грузами пробилась в Кизылтакыр!

Судя по всему, прибыла она только что; водители еще размещали свои машины на стоянке, хотя некоторые уже разводили костры, не дожидаясь, когда их определят на короткий отдых. В штабе непрерывно хлопали двери: люди входили и выходили. Грузов было много — они горбатились под брезентом выше кабин. И опять, как прежде, когда вертолет приземлился с тюками сена, меня охватило радостное возбуждение при виде этого богатства, заглушившее на некоторое время неприятные мысли. Даже подумалось: не оказался ли я там, в Аджикуйи, вместе с чабанами в положении солдата, который видит войну лишь из своего окопа и с этой позиции судит о ней? Вон какие силы брошены в бой!