Люди переменились - [78]

Вагрила как-то равнодушно поглядела на них и сказала:

— Садитесь!

Или уже чужим стал Герган, что мать встречает его, как гостя?

— А, это ты? — узнала она Владо и протянула ему руку. — Сказала тогда, что и ты опозорил свой дом, ну уж не взыщи.

Владо только улыбнулся в ответ.

Бабушка Габювица наклонилась, раздувая огонь в очаге.

— Мама, не холодно! — заметила Вагрила.

Окна засеребрились. Необычный в эту пору шум поднялся над селом. С улицы донеслась громкая брань. Вагрила вышла во двор и скоро вернулась.

— Облава!

Владо и Герган вскочили, схватив ружья. Уже совсем рассвело.

— Идите за мной, — сказала Вагрила и пошла вперед, не оглядываясь. Они поднялись за ней на чердак.

— Спрячьтесь в корзинах! — сказала она. Потом прошла через кухню в комнату, открыла сундук с приданым. Нащупав маленький пакетик, она облегченно вздохнула, словно нашла что-то очень важное, и снова поднялась на чердак.

— Герган! — позвала она.

— На, возьми… вот это. — И сунула в его протянутую руку маленький белый пакетик. Герган взглянул на него и в его удивленно раскрытых глазах застыл вопрос.

— Ежели случится что, чтобы другим матерям не плакать!

«Яд!» — догадался Герган. Он понял, что хотела сказать мать — мертвый, он не выдаст своих товарищей.

Вагрила ступила на земляной пол, ноги ее подкосились, она села, вся сотрясаясь в беззвучном плаче.

— Пошла прочь, пошла прочь! — донеслись до нее чужие голоса.

Во дворе дед Габю сдерживал собаку, и всякий раз, как она начинала лаять, испуганно поглядывал на полицейских, которые уже направлялись к кухне. Сняв шапку, он забежал вперед и открыл им дверь.

— Сноха, сноха! — позвал он Вагрилу.

— С вами мы давно знакомы, — подошел к ней Митю Христов.

— А, это ты? Добро пожаловать!

Митю Христов пододвинул стул и без приглашения сел. Вошедший с ним полицейский встал в дверях.

— Пришли с обыском.

— Делайте, что хотите!

Дед Габю принес еще один стул и поставил его перед другим полицейским, все еще держа шапку в руках.

— Садись и ты, дед Габю! — повеселев, пригласил его Митю Христов.

— Да, я и так все сижу, — словно извиняясь за что-то покачал головой Караколювец.

Для Митю Христова облава явилась удобным случаем показать себя. Ведь кто Караколювцы, а кто он? А сейчас дед Габю шапку перед ним снял.

— Давненько я не был в селе, — заговорил он. — Надень шапку-то, дед Габю!

Караколювец нерешительно глянул на другого полицейского.

— Надень, коли говорят! — сказал тот. Это был Венко.

— И он был раньше с ними, — представил его Митю Христов.

— Умом-разумом пораскинул и нашел свое место в жизни, — сказал Венко. — Все равно все с голоду перемрут, ведь одни листья едят.

— Не за тем сын в лес ушел, чтобы только о еде думать, — заметила Вагрила.

Митю Христов встал. Приступили к обыску. Открыли ларь, заглянули в погреб, в амбар. Потом пошли на верхний этаж.

— Идем с нами! — крикнули Вагриле. Сознавая свое бессилие предотвратить опасность, избежать ее, она не возразила. Молча пошла за ними. Открыла комнату. Митю Христов взглянул на большую кровать. «И у нас такая же», — и первый раз за все это время он подумал о своем доме.

— Господин старший! Чердак еще не смотрели, — напомнил ему Венко.

— Идите, смотрите! — равнодушно сказала Вагрила, но вся напряглась, сотрясаемая внутренней дрожью. Прошла вперед, опасаясь, что полицейские заметят ее волнение. Венко медленно поднимался за ней. Она откинула крышку люка.

— Вот, смотрите, — повторила она, отстраняясь. — У кого в эту пору чердаки-то полные?

— От нас не убежит! Везде сыщем! — ответил тот, мельком оглядев чердак, и пошел вниз.

Вагрила проводила полицейских до ворот. Войдя в кухню, она спокойно взялась за прялку, будто ничего не случилось. Но силы вдруг оставили ее, и она ничком повалилась на кровать.

*

Выйдя вечером на поляну, Владо и Герган присели отдохнуть.

Владо прищурился, разгадав по выражению лица товарища, какие мысли его волнуют.

— Знаешь, — заговорил он, — есть у меня один знакомый в вашем селе. Он не коммунист, но помогает нам. Это ведь я его сделал нашим ятаком. Когда кого-нибудь из наших посылают к нему, мне кажется, что идет он к кому-то из моих родных, ну, к брату, что ли. Таким близким чувствую его, дядю Трифона…

— Пошли! Далеко еще до базы, — прервал его Герган, вставая.

— Пойдем! — неохотно поднялся Владо. Какие-то мысли все не давали ему покоя, и пройдя немного, он снова повернулся к Гергану и заговорил:

— Как-то пошли мы к нему с нашим командиром. Знаешь ведь, какой у Георгия нрав. Никому поблажки не дает. Даже мне. А ведь мы с ним старые друзья. Дальше ты поймешь, к чему я это. Так вот, пошли мы, значит, с ним к дяде Трифону. Два дня маковой росинки во рту не было. Я так прямо и сказал дяде Трифону. «Что ж делать-то? — ахнула его жена. — Ведь у нас ничего нету!» «Голодными не оставим! — засуетился дядя Трифон. — Даже скотину и то грех голодной держать!» Сварили нам немного мамалыги, но не знали, видно, что мука-то была затхлая. Попробовал я, будто мне кто в рот горсть толченого перца насыпал. Невозможно есть! Кое-как проглотил ложку и больше не мог. А Георгий, знай себе, уплетает! Я молчу и удивляюсь. А он даже миску выскреб. Трифоница прибрала котелок и проводила нас в комнату, постелила нам поспать. Когда она вышла, Георгий накинулся на меня. «Научись уважать людей, — говорит. — Они из последней муки мамалыгу сварили, а ему видите ли, горько, не может есть!.. Очень уж привередливым стал! Борются за свободу народа, — говорит, — а человека уважать не научились!»