Люди переменились - [47]

*

С утра Вагрила пошла в соседнее село, покрасить несколько мотков пряжи, и теперь возвращалась домой. Ей не хотелось идти в одиночестве. Чья-то телега медленно нагоняла ее. «Бабе одной и в полдень не годится идти», — подумала она, с надеждой вслушиваясь в напевное позванивание колес. Телега поравнялась с ней.

— На мельницу ездил, Иван? — обратилась она к вознице и шагнула к телеге.

— Нет, не на мельницу, — неохотно отозвался тот. — В Горной был. — И не останавливаясь, подхлестнул лошадь.

Чудное дело. Раньше, кто бы ни был, с чем бы ни ехал, предложит подвезти, а сейчас… Слышала, она, говорили что-то про «черный рынок». Что такое нашло на людей?.. Но знала, что нехорошо это, когда они начинают бояться друг друга.

Тихий мартовский вечер залег вокруг села. А в нем, как на острове среди океана вечерней тишины, мычала скотина, скрипели колодезные журавли. Из печных труб к небу тянулся синий дым. Вагрила заспешила к дому. Ее встретил свиной визг.

— Гуци-гуци, чтоб вас медведи съели, — Габювица вылила в корыто помои и встала на пороге, поджидая сноху. — Герган пришел!

— Какой же нынче день? — вздрогнула Вагрила. — Чего же он пришел-то?

— Не знаю, не спросила.

— Где он сейчас? — от волнения у Вагрилы помутилось в голове.

— В огороде.

«Верно, исключили его», — подумала Вагрила.

Герган не слышал, как мать подошла к нему.

— Ты почему здесь?

— Да немцы будут проходить, вот нас и распустили.

— Герган, сынок, будь осторожен!

— А что? — насторожился Герган.

— Плохие времена настали, гляди в оба. Хоть мал еще, а слова свои подбирай, как старик. Чтобы худого слова, крамольного, от тебя не услышали.

— Опять ты, мама, за свое…

— Берегись, сынок, слушай, что мать тебе говорит. Вроде все как было, а все не так. Чувствую я это, а понять не могу. Вчера Гергювица Враниловска рассказывала, что городские-то на базаре на нас так и кидаются — масло и муку спрашивают. Я людям не судья, да ведь смотри, как все друг друга бояться стали.

Герган продолжал копать.

— Зачем тебе эти ямы понадобились?

— Тополя посажу. И красиво, и берег укрепляет. Быстро растут, мама.

— Нехорошо, что вы, молодые, все торопитесь, лучше бы сосенки посадил, — сказала мать и пошла. «Хорошо, что по дому соскучился. Если тянет к родному месту, труднее человеку плохой шаг сделать».

Несмолкающий рев скотины во дворе прервал ее мысли.

*

На площади перед общинным правлением толпился народ. Уже несколько дней говорили о том, что пройдут германские войска. Чего только о них не слышали! Что будто бы оружие их непобедимо, что солдаты и офицеры вместе едят, одну одежду носят.

Ждали их с раннего утра, и только к обеду на дороге показались первые мотоциклы. Люди отхлынули по обе стороны шоссе, время от времени махали руками. За мотоциклами потянулась колонна грузовиков; казалось, ей не было конца. Люди подались назад и с еще большим нетерпением ожидали увидеть что-то особенное.

Петко Георгиев остался стоять на краю полотна.

— Смотри, задавят! — приставал к нему Дене.

— Говорят тебе, народ точный, в сантиметре от тебя пройдет, а не заденет. — Широкая улыбка разливалась по его возбужденному лицу.

— Это так, с первой мировой знаю, — подмигивал Дене.

— В технике непобедимы.

— Сил-то у них хватает только начать, а до конца никогда не доходят, — вмешался Стоян Влаев.

— Ты потише, — отозвался Пенчо Христов. — Россия с Германией сейчас союзники или нет, скажи-ка!

— Тактика.

— Тогда и не нападай на них.

Петко Георгиев не прислушивался к разговорам. Мало ли воспоминаний о немцах осталось у него от первой мировой! В конце войны, когда все уже пошло прахом, вместе лежали в окопах да голодали. Сейчас он радостно их приветствовал, словно родных. По себе знал, что нет для солдата лучшей награды, чем добрая встреча. Молча протолкался сквозь толпу, дома завернул в белый платок поднос с баницей[8] и опять встал на шоссе, на краю полотна. Горячий поднос обжигал пальцы; он протягивал его к каждому проезжающему грузовику. Баница начала остывать, но никто не остановился, чтобы взять ее.

— Проходят через чужую страну, и меду им дашь — не возьмут. Сам ведь был солдатом, знаешь, может, кто и отравить захочет, — удерживал его Пенчо.

— Может, оно и так, — смущенно ответил Петко Георгиев.

— Скажи им чего-нибудь, — услужливо посоветовала одна женщина.

— Гут, гут, — протягивал он поднос.

— Спешат германцы, их великие дела ждут, неужто из-за твоей баницы остановятся, — твердил свое Пенчо.

Петко Георгиев оглянулся на людей, потом посмотрел на поднос и с досадой прикусил губу. На его лице застыло выражение помрачневшей радости, и он подумал: «Зачем мне надо было, и зачем мне надо было». Руки ослабли, и он прижал поднос к груди.

Спустя некоторое время перед ним остановился пыльный автомобиль. Из него, словно выброшенный пружиной, выскочил стройный офицер.

— Гут, гут, — заворковал Петко. Немец взял поднос с баницей и что-то сказал на своем лающем языке. Петко Георгиев глядел на него, разинув рот, Пенчо нагнулся к шинели — хотел посмотреть, какого качества сукно. Офицер откозырял, и машина тронулась. Петко переступил с ноги на ногу и шумно вздохнул, словно сбросил с плеч какую тяжесть. Рот его растянулся в радостной улыбке.