Люди ПЕРЕХОДного периода - [51]

Иными словами, комплекс неудачницы, что, по большому счёту, я сама же в себе развила, всячески тормозил мою готовность стать возлюбленной вообще, в принципе. Все одиннадцать лет, начиная с того дня, когда я так бездарно утратила невинность, и вплоть до нашей с Германом первой ночи на Плотниковом, я методично становилась тряпкой, всё больше и больше опуская руки и уже окончательно переставая надеяться на своего единственного мужчину. Со временем мне стало ещё и казаться, что этот неприветливый мир вообще сделан не для меня, что мужчины и женщины в нём, такие разные по своей человеческой природе, внезапно сделались одинаковыми, чем-то похожими всякий на другого, в чём-то вообще не отличимыми, а порой — просто на одно лицо, независимо от возраста и пола. Наверное, во мне уже тогда пытались мирно ужиться два человека, две женские натуры: та, что реально была мной, и та, кем я мечтала, но не умела стать. Думаю, именно благодаря этой своей особенности, а скорей безумной слабости я так и не научилась сопротивляться маме, не отпускавшей меня своими назойливыми заботами, отрабатывавшей на мне, как на бездушном манекене, приёмы подавления во мне личности и просто нормальной свободной женщины. Чаще это случалось у неё в промежутках между очередным припадком родительского обожания и внеочередным приступом материнского эгоизма. Одно время, набравшись случайно подоспевшей решимости, я пыталась противостоять этому ужасающему неудобству, но вскоре просто махнула рукой. Не справилась, мама оказалась и настырней, и элементарно сильней меня. Да и побороть материнский эгоизм, как мне это потом разложил Герка, нереально: это как бороться с аппетитом — бесполезно. А в этом он знаток, интуит, с этим не поспоришь, умеет, что ни говори, возбудить интерес к этой части бытия.

Что самое любопытное, чего я так и не сумела постичь, — как даже в бесспорно однобокой ситуации мама исхитрялась выступать в роли извечной жертвы, загоняя меня в неизбывное чувство вины. И всякий раз, вновь добившись моего дочернего унижения, бросала утешительный леденец в виде разрешения провести с ней выходные — с тем, чтобы я лишний раз не утомила себя поездкой в город.

К чему это я? А к тому, что так и не научилась говорить «нет». От мужиков просто тихо уползала в сторону, предпочитая избавить себя от взаимных прощальных слов или бессмысленных выяснений отношений. Итог, знала я, всё равно будет один — в очередной раз меня ткнут мордой в дерьмо, использовав по мужской потребности, но пообещав по ходу дела совершенно иную жизнь, в которой не будет больше ежевечерней апрелевской мамы, как и не останется места для моих ночных слёз, изливаемых в синтепоновую подушку, о которых, впрочем, никто никогда не догадывался.

Дошло до того, что от коротких юбок, с помощью которых я довольно долго демонстрировала свои красивые, как мне казалось, ноги, я отказалась за полной их непродуктивностью. Всё как раз было строго наоборот, к такому заключению я пришла уже на излёте мечтаний о своём женском будущем. Ноги — мешали. Мои длинные конечности, притягивая к себе неотрывные мужские взгляды, принуждали их видеть лицо уже в несколько ином ракурсе, остаточным зрением, не безошибочным, сбитым с нужного прицела. И осознавая это, я уже не была уверена, что слова, которые произношу, если и долетают до головы, то становятся важными для тех, кому адресованы. Таким образом, взаимное оглупление начиналось уже на раннем этапе, и это не могло привести ни к чему хорошему. Господи, спасибо тебе, что, идя в гости к Рыбе, я уже и думать забыла о всех своих бывших мини. Уже потом, помню, Герка смешно рассказывал мне, как увидал меня, всю целиком, лишь после того, как вволю насладился гуляющим сам по себе подвижным кончиком моего носа. После этого взгляд его на какое-то время приковала к себе моя идиотская афрокопна, с которой я так и не смогла сладить, чтобы выглядеть более-менее прилично. И только к самому финалу визуального знакомства ему удалось разом охватить меня глазами, после чего он пришёл уже совсем в полное замешательство. Сказал ещё, что нёс потом всякую хрень исключительно от смущения — «чушь, потребную для этих людей, но недостойную тебя, хотя ты не смутилась, а вместо этого ломовейшее название для этой идиотской похлёбки изобрела — „Рогатый ангел“. Именно в тот момент я и съехал крышей окончательно, влюбился, как пацан, оттого меня и потом ещё тащило неостановимо, чтобы уж если не мытьём тебя завоевать, так хотя б этим одноразовым ка́таньем…»

Рыба, в этом надо отдать ей должное, нашла меня сама. Это случилось месяца за три до того знакового вечера в пентхаусе на Остоженке. Я как раз заканчивала последние оформительские дела по суши-бару, что открывался там же, у неё в переулке. Она проезжала мимо и решила сунуть нос. У неё вообще нюх, и это тоже нельзя не признать: как будто в тело её врощен некий добавочный орган, который отсутствует у нормальных людей, но это никак не связано с носом. Тут всё гораздо сложней, и, скорей всего, это как-то соединяется с талантом делать деньги и одновременно подавлять людскую волю. А это уже значит, что так или иначе работает дух, сама натура, при том, что душа, вероятно, надёжно отключена, и контакт с ней происходит у таких могучих дам лишь в известные минуты женской слабости. Если они вообще случаются — я не про «минуты», я про слабость. Знаете, меня всегда ужасно интересовало, как подобные Музе Палне женщины, уже нарастившие немалый опыт хозяев жизни, ведут себя в постели с мужиками. И кем при этом мужчина должен быть? Допущенным по необходимости? Таким же хозяином? Обезличенным наймитом? Или просто иметь инструмент, надёжно отметающий смысл перебирать прочие варианты? И такое его наличие вполне уймёт Рыбью амбицию? И что там вообще с любовью, если вернуть этому слову изначальный резон: это у них как, каким способом происходит — кто сверху и что взамен?