Люди одной крови - [22]

Он не находил слов.

– Да шо вы так волнуетесь? Ну, с могилы – не с могилы… – Одесса пожал плечами. – Так всё одно– с Одессы. Родная земля… Так от ты мне скажи, – это уже к Кутузову, – далёко Париж от Берлина?

Михаил нахмурился:

– Это в тысяча восемьсот пятнадцатом году после победы над Наполеоном русские в Париже были. А сейчас нечего нам там делать. Так что ты зря не трепись. А то не в Париж, а в лагерь свой обратно загремишь. Оттуда до Парижа далековато будет. Да и Циля твоя вряд ли в Париже сейчас проживает. Там теперь фашисты, а они евреев не жалуют. Так что любовь Мишкина, небось, в Америку уже рванула, если не в концлагерь. А Японец твой налётчиком был. И нечего тут романтику бандитскую разводить.

Без последствий этот разговор не остался. Пришлось не только Сорокину, а и Полякову выгораживать Нечипая. Двое суток просидел он на губе. Вернулся как нахохлившийся петух. Но довольный, что легко отделался. Подошёл к Кутузову, дёрнул за рукав:

– Слышь, хорошо, что остановил ты меня вовремя. А то б я ещё такого наплёл… Язык без костей. Треплюсь невесть о чём. Знаю, шо остановиться надо, а не могу. Так ты это… присматривай за мной. А то и до Одессы не дотяну. Не то шо до Берлина. Лады?

Кутузов похлопал его по плечу.

– Лады, – помолчал. – Тебя как звать-то?

Нечипай удивлённо глянул на него:

– Так Одесса ж.

Михаил вздохнул:

– Это кликуха твоя Одесса. А имя настоящее у тебя есть?

Одесса пожал плечами:

– А как же? Александр я, – и добавил: – Сашко.

– Сашко… Саша, значит. Ладно, Саша. Присмотрю. Только ты сам от меня далеко не отрывайся, – помолчал. – А сидел ты за что?

– Так щипач я. И батя щипачём был. Это у нас вроде наследственное.

Кутузов поморщился:

– Щипач – это карманник?

– Или? Тонкая профессия, скажу я тебе. А у меня вообще пальчики музыкальные.

Он поднял руки и повертел своими «музыкальными» пальчиками. Продолжил:

– Уважают. Вся Одесса меня знает.

Михаил вздохнул, с сожалением глянул на Сашку:

– Уважают. Блатные да ворюги разные, может, и уважают. Только здесь не Одесса. И не зона. Так что забудь. И ремесло своё поганое забудь, и сказки разные блатные. Здесь уважение совсем другими делами завоёвывают. Понял?

– Да понял я, понял. Только, если другой жизни у меня не было, тогда как? У меня ж что? Малина – тюрьма, тюрьма – малина.

Он вздохнул, грустно глянул на Михаила. Добавил:

– Такие, брат, дела.

Михаил потрепал его по плечу:

– Ничего, Сашка. Перемелется – мука будет.

Они взглянули в глаза друг другу. Такие разные, а что-то вроде бы их и роднило. Кутузов усмехнулся, спросил:

– Ты вот всё по малинам и тюрьмам. Ну и сидел бы себе где-нибудь в Сибири. Что ж ты на фронт рвался? Или всё лучше, чем зону топтать?

Одесса задумался, лицом посуровел, сразу стал как будто старше. Помолчал, потом сказал:

– Вот ты говоришь «зону топтать». Конечно, не самое приятное это дело – зону топтать. Но, понимаешь, это наша зона. Советская. Понимаешь? Надо будет – ещё потопчем. Только нашу, родную. А фашистам ни хрена не отдадим. Ни зоны, ни Одессы. Понял? Шоб румыны с фрицами по моей Молдаванке гуляли, а я в Сибири отдыхал? Да не бывать этому. Хоть урки мы урками, но за Одессу, а если хочешь, и за всю страну постоять можем. Тут мы все: и урки, и не урки – в одном строю. Понял?

Мишка молча кивнул.

После отправки Кутузова в строевую часть полка какое-то беспокойство поселилось в душе Натальи Наливайко. Чего-то ей не хватало. Она заглядывала в опустевшую палату и вспоминала Михаила: его лицо, чуть насмешливый взгляд, уверенные рассуждения. Как будто он знал что-то недоступное её пониманию. Общаясь с Кутузовым, Наталья всем своим видом старалась показать, что она здесь – старшая. Вроде бы ей это удавалось. Но в глубине души при Кутузове она казалась себе такой девчонкой! А гонор свой показывала для храбрости. Даже с Поляковым у неё было не так. Ну, конечно, Поляков свой, родной! На него дома и прикрикнуть можно. А этот… Как с другой планеты. Когда он спросил, можно ли её Наташей называть, у неё сердце оборвалось. «Конечно, конечно, можно», – хотелось ей сказать, но смогла удержаться, достойно ответить. А что? Знай наших! Правильно ответила.

А вот теперь взгрустнула. Очень уж хотелось увидеться с ним, поговорить. Чем-то запал Михаил ей в душу. Издали Наталья, конечно, видела его пару раз. Но это, понятно, не то. Ругала себя. «Что это я, дура, влюбилась, что ли? Но у меня же Жорка есть!» Вспоминая Полякова, Наталья сразу успокаивалась. «Какой Кутузов? Жора, Жорочка, Георгий! На всю оставшуюся жизнь! Самый любимый, самый дорогой мой человек». Однако смутная тревога не покидала её, мысли о Кутузове нет-нет, да и возвращались к Наталье. Она всё сравнивала Жору и Михаила. Разные они. Жорка резкий, порывистый, жёсткий. Суровый. Она восхищалась его смелостью, решительностью, быстротой принимаемых решений. И готовностью в тяжёлые минуты самому ринуться в самое пекло, личным примером заразить бойцов, поднять их в атаку, рвануть с винтовкой наперевес в штыковую. Не раз за прошедший год приходилось ей бывать рядом с Поляковым в бою. Наталья преклонялась перед ним, перед его мужеством и отвагой. Но это в бою. А дома совсем другой человек. Как ребёнок. Наивный, добрый. И… тут Наталья покраснела. Даже оглянулась. Как будто кто-то мог прочитать её мысли. Потому что подумала Наталья, какой он бывает нежный и ласковый. Тепло сразу разлилось по её телу. Наталье приятно было думать о Полякове. Очень уж не хотелось расставаться с этими благостными мыслями. Но что поделаешь? Война…