Люди на корточках - [5]

Барский успел подхватить его у самой земли и, полуобняв одной рукой, другой надавал целительных оплеух. Олег Петрович выплыл из темноты и увидел озабоченное лицо Барского в тени белой шляпы.

—Эй! —сказал Барский. —Ты в порядке? Слушай, ты здесь недалеко живешь? А у тебя дома ничего нет... в смысле... ну?

— У меня есть коньяк, — слабо сказал Стеблицкий. — Но что это было?

—Идемте к вам в гости, —предложил Барский, ставя Олега петровича на ноги. —И я расскажу вам удивительную историю...

2.

Руки Стеблицкого еще слегка дрожали, когда он расставлял бокалы и открывал бутылку, и голос еще не вполне повиновался ему.

—Работаю в школе, —объяснял он Барскому. —Преподаю изящную словесность. Сею разумное, доброе, вечное, как говорится... Но... судя по тому, во что теперь превращаются

молодые люди... Всходов нет, так сказать, нет добрых всходов... простите, запамятовал ваше имя-отчество... Фамилия броская, а вот... — он виновато улыбнулся.

— Зовите меня Саша, — просто сказал Барский.

— Ну, а меня тогда — Олег! — решился Стеблицкий.

— Давай, Олег, наконец хлебнем! — взмолился артист.

Стеблицкий заторопился, они подняли бокалы. Стеблицкий хотел цветисто восславить театр и лично товарища Барского, но тот сказал кратко:

— За знакомство! — и выпил одним духом.

Стеблицкий слегка пригубил и присел на диван. Он успокаивался и с нетерпением поглядывал на Барского, ожидая удивительной истории.

— Ну и мерзость, — бесстрастно сказал Барский, кивая на бутылку. — Зато вовремя.

Лицо его зарумянилось.

Стеблицкий, озадаченный характеристикой заветной бутылочки, неожиданно для себя осушил бокал до дна, передернулся и...

— Давайте по второй! — предложил Барский. — Для ясности мысли и плавности повествования...

Стеблицикй не посмел возразить, но с некоторым удивлением отметил для себя, что образ артиста Барского, кажется, не так уж светел, как это выглядело из партера.

—Значит так, —довольно твердо произнес Барский, быстро проглотив вторую порцию. -Все это достаточно странно и... гнусно... Предупреждаю — я ничего не объясняю. И все эти почему и как —побоку!.. Началось с того, что вчера давали премьеру. “Сладкоголосая птица юности” Тенесси Уильямса... ах, эта тайная моя первая и последняя любовь! Женщины! Что женщины!! То есть, женщины тоже... Впрочем, о женщинах после... А “Птица”...

—А я, знаете, не пошел на премьеру-то... —застенчиво сказал Олег Петрович. —Я вообщето постоянно... завзятый театрал, ха-ха, но вчера... как-то не выбрался... Тенесси Уильямс? Что-то я слышал, но... Я, знаете, предпочитаю все-таки классику —Чехов, Мольер, Островский...

Барский посмотрел с презрением.

—Эх вы, классик задрипанный! —выпив, он сделался еще и груб. —Тенесси Уильямс -величайший гомик Юга! если вы понимаете, что я хочу сказать, когда говорю Юга! Хотя, что вы можете понимать?!

— Юг? Гомик? — ошарашенно спросил Стеблицкий, мучительно жестикулируя.

— Да ладно! — фыркнул Барский, наливая себе остатки коньяка. — Подумаешь, гомик! Если хотите знать, это сейчас даже модно... Время такое... веселое, как говорил Гайдар, но не этот, со щечками, а дедушка его... За помин его революционной души!

Он выпил. Олег Петрович был, пожалуй, разочарован. Сначала ему казалось, что в его квартире произойдет нечто, напоминающее бенефис —что-то цветастое, торжественное, сверкающее —и они хором восславят святое искусство и подымут за него бокалы, скорее символически, да вдобавок Барский объяснит наконец эту волнительную загадку дня -хотя, как пурист, Стеблицкий не одобрял этого актерского словечка, но ведь действительно — волнительную.

Вместо этого Барский стал грубить, наскоро выхлестал коньяк и терял обаяние буквально на глазах. Из служителя Мельпомены он превращался в служку вульгарного Бахуса, которого Стеблицкий и богом-то всерьез не считал.

Олег Петрович просто физически чувствовал, как его стерильная интеллигентная квартирка корчится и мучается от присутствия внутри этого, гм, хлыща, как девственница, в которую обманом и силой всадили... Олег Петрович даже вспотел, позволив себе такой образ, потому что такие образы он старался себе не позволять. Ах, как все получалось вульгарно!

Тут Олег Петрович очнулся и понял, что Барский уже рассказывает вовсю:

—...и в антракте я просто взял и ушел... Так, в костюме Чэнса и ушел... Понял, что, если сейчас же не напьюсь, то просто сойду с ума. Стану дурачком и буду ходить по улицам, пуская слюни... А, собственно, чего я ждал?! Все было ясно уже на первой репетиции -только такой идиот, как я, мог надеяться на чудо. Он сделал из “Птицы юности” бордель с колокольчиком во дворе пионеров! Таких режиссеров нужно вешать за яйца прямо на вешалке — именно, вешать на вешалке! — только этим можно скрасить спектакль! И то не в полной мере...

В общем, я ушел. Представляете, в последнем акте вся эта сволочь рыщет в поисках Чэнса и не может найти! Это, доложу вам, лента Мебиуса! Конечно, наверняка они гениально сымпровизировали, и кто-нибудь вдохновенно сказал: “Спокойно, ребята, я завалил его в соседней комнате. Труп еще совсем теплый, жалеющие могут сказать последнее прости”.