Люди на корточках - [42]

— Погоди! — сердито сказал он. — Может быть, чаю?

— Не до чаю! — истерически вскричал Олег Петрович. Мне нужно переодеться!

—Ну, хорошо, —промямлил совершенно сбитый с толку Переверзев. —Тогда скажи, как по-твоему, Ельцин имел моральное право расстреливать парламент? Тебе не показалось, что... Хотя, с другой стороны, эта клика руцких-хасбулатовых и иже с ними...

—Иже-ниже! —взвизгнув, передразнил его Стеблицкий. —Если ты не можешь дать штанов — так и скажи! Я уйду.

Переверзев поджал губы, сверкнул очками.

—Я дам тебе зеленые брюки, в которых хожу на дачу, —гордо объявил он. —Они еще вполне приличные. Но я не понимаю, зачем тебе понадобилось переодеваться?

—Ты извини, Переверзев, —сказал Стеблицкий, которому было совсем тошно. —Но есть вещи выше твоего понимания.

Переверзев поперхнулся, впервые в жизни не нашелся, что сказать, и удалился, оскорбленно шаркая шлепанцами. Через минуту он вынес требуемое, и Олег Петрович немедленно заперся в ванной.

Переверзев подождал минуту и с надеждой крикнул через дверь:

—И все-таки, как ты думаешь, на сегодняшний день есть опасность коммунистического реванша?

Ответом ему было молчание. Переверзев поправил на носу очки и недоуменно уставился на дверь. Если Стеблицкий отказывается калякать о политике, значит что-то стряслось. Как старинный приятель он не может оставаться в стороне.

— Жениться тебе, Олег Петрович, надо, вот что! — с упреком сказал Переверзев.

Олег Петровчи вышел из ванной со свертком одежды в руках. Странным образом не замечая присутствия хозяина, он быстро прошел к входной двери и пустился наутек, совершенно уже забыв о приличиях и неписанных законах мужской дружбы.

Оставшись один, Переверзев растерянно прошелся по квартире, протер очки и, разведя руками, веско сказал в тишину воображаемой аудитории:

—Тем не менее, относительно Руцкого я еще когда ему говорил! Можно было сделать выводы... А он... И даже чаю не выпил!

13.

Олегу Петровичу совсем не хотелось чаю. Выбежав на улицу, он прежде всего расстался со свидетельствами своего позора, запихав их в урну для мусора. Брюк было жалко до слез, но не являться же к Барскому с мокрым бельем под мышкой! А явиться Стеблицкий решил твердо и окончательно. Все разваливалось, как карточный домик. Желания сотрясали душу. Мучили мерзостные сны. В ушах стоял звон от автоматных очередей.

У каждого человека бывает в жизни момент, когда чаша переполнена, и он, собрав в кулак всю свою волю, отчебучивает нечто такое, после чего хорошие знакомые еще долго восклицают с плохо скрываемой завистью: “Вот на него бы никогда не подумал!” В жизни Олега Петровича как раз наступил такой момент. Самый безнравственный Бутус, увидев сейчас Олега Петровича, грозно нахохлившегося, с напряженным лицом, отчаянно марширующего по середине тротуара в ядовито-зеленых штанах, которые не прикрывали даже лодыжек, смутился бы, проглотил обидные слова и уступил дорогу.

На ходу Олег Петрович выдумал и отшлифовал речь, с которой собирается обратиться к узурпатору чудесного пиджака —там были и совесть и сострадание, и деликатность, и намек на высшие интересы, и цитата была, кажется, из Евтушенко. Помнится, Барский не брезговал Евтушенко.

Однако, когда Олег Петрович позвонил, и ему открыли дверь, вся эта замечательная речь мгновенно вылетела у него из головы. На пороге его встретил мавр.

Стеблицкий, ожидавший от Барского любой пакости, мавра все-таки не ожидал и сник. Стыдно сказать, но первым побуждением его было —сбежать. Но мавр неожиданно сложился в подобострастном поклоне и почтительными жестами пригласил войти. На нем были шаровары красного атласа, и обнаженный торс сверкал черной, как бы атласной, кожей и бугрился мускулами. Олег Петрович не посмел возразить.

Он вошел и едва не задохнулся. Вокруг был ботанический сад. Невероятным образом изо всех углов, со стен, с потолка пробивались побеги тропических растений, распускались цветы самых диковинных форм и расцветок, спиралью завивались лианы, ядовитостью зелени способные поспорить с брюками Олега Петровича. Аромат цветов был сладостноудушающим. Голова Стеблицкого закружилась, и он почти ввалился в комнату, где также буйствовала и благоухала заморская флора, порхали маленькие яркие птички, а на пушистых коврах, брошенных на траву, возлежал хозяин квартиры актер барский, облепленный со всех сторон смуглыми, почти обнаженными красавицами, примерно так, как мухи облепляют надкушенную грушу. Сравнение с грушей пришло в голову Стеблицкому не случайно —вокруг Барского стояли золотые вазы, полные свежих фруктов. На Барском был только измятый бухарский халат —точная копия того, что Олег Петрович видел давеча во сне —совершенно распахнутый, отчего мужские его достоинства бесстыдно открывались всему миру, и Олег Петрович в другое время немедленно отвел бы в смущении глаза, но под халатом вдруг обнаружилось и еще кое-что —грязно-белый пиджак, надетый прямо на голое тело. Сердце Стеблицкого застучало.

— Олежка! — завопил Барский, стряхивая с себя красавиц и раскрывая гостю объятья. -Как я рад тебя видеть!