Люди на корточках - [32]

Обращение Олега Петровича в истинную веру было так неожиданно прервано —они остановились у жилища репортера.

—Пташкин, дорогой, вставай! —сказал Барский и, перегнувшись через сиденье, потрепал спящего по плечу. — Вот твоя деревня!

Репортер открыл глаза, дико посмотрел по сторонам, пришел в себя и проговорил сипло:

—Погуляли, значит... Который час? Ага... Теперь —душ, чашка крепчайшего кофе, и -вперед, Пташкин, по дороге к храму!.. — он болезненно засмеялся, поправил руками шляпу и боком вылез из машины. —Салют, мужики! — попрощался он и, сгорбившись, заковылял —не к храму, а к безжизненному серому дому, выделявшемуся среди прочих единственно тем, что на торце его нарисовано было мазутом энергичное русское слово-трехчлен.

Барский вздохнул и нажал на газ. Белой молнией промчался “Мерседес” через пустой город, разрезав его, как показалось Стеблицкому, на две пустые ленты, промелькнувшие мимо окон автомобиля, как невнятный сон, и замер напротив дома, где жил Олег Петрович. Стеблицкий, ощущая легкую тошноту и смертельную тоску, открыл дверцу и вышел. У него подкашивались ноги.

Не прощаясь, он направился к подъезду. Окна здания были темны, со стальным отблеском —соседи еще спали. Ночной фонарь на уровне второго этажа пылал апельсиново-рыжим адовым огнем.

Дверь встретила Стеблицкого противным скрипом, и сразу за дверью, во тьме подъезда густо запахло мочой. Олег Петрович вздрогнул и шарахнулся —в углу под батареей отопления, сложившись втрое, сидел Бутус.

Стеблицкий узнал его сразу — он узнал бы его теперь где угодно — это было щупальце Зла, протянутое персонально к Олегу Петровичу из бездны. Даже Барский с его штучками не был столь опасен. Впрочем, Барский не был опасен вовсе —угадывалась в нем интеллигентская слабина, которую не спрячешь даже под волшебным пиджаком.

Бутус, слава богу, Олега Петровича узнать никак не мог —душа его пребывала сейчас в удивительном стерильном пространстве, где по гладким асфальтовым полям катились громоздкие свинцовые шары, оталкиваясь между собой с глухим ритмичным стуком. С похожим стуком билась в висках Бутуса его собственная кровь, подгоняемая одеколоном “Гвардейский”. Гвардейским напитком разжился накануне Елда, друг, подрядившийся разгрузить машину для парфюмерного отдела.

Олег Петрович взлетел на свой этаж, с бьющимся сердцем открыл дверь и юркнул в квартиру. В темноте, прильнув щекой к внутренней обивке двери, он с вожделением внюхивался в знакомые запахи. Пахло пылью, горелой проводкой и одиночеством.

Олег Петрович услышал, как зашуршала вода в трубах, и чьи-то невесомые шаги пересекли комнату —мгновенный ужас прошелся по спине, но Стеблицкий тут же сообразил, что шагали в соседней квартире.

Он включил свет в прихожей и посмотрел в зеркало. Нет, это лицо, смятое, искаженное страхом и обременное страстями, не могло принадлежать наставнику. Заныло сердце, и вдруг ясно представилось, что там были все же мамины шаги, и сейчас она встанет на пороге комнаты и скажет убежденно: “Я всегда знала, что ты излишне доверчив и мягок характером. Держись подальше от мерзавок и мерзавцев! Будь выше! У всех свой интерес. Только материнская любовь бескорыстна. Тебя захотят использовать, но ты должен твердо сказать свое нет! Неужели ты не можешь отличить порядочных людей от мерзавцев? Это же так просто!”

—Нет, мама, совсем не просто, —пробормотал Олег Петрович в зеркало. —Поди, найди теперь порядочного! —он высунул язык, и жуткий вид языка, покрытого желтым налетом на манер горчицы, почему-то не испугал, а рассмешил его, и Стеблицкий, хихикнув, сказал. — А теперь я еще и ученик дьявола!

Необыкновенность этих слов ошеломила его. Он повторил их несколько раз, на отличные лады и странным образом воодушевился.

Пританцовывая, он поставил на плиту чайник, не решившись принять душ, умылся в полумраке ванной комнаты, побрился и, чтобы заглушить невнятные предчувствия во взбудораженной душе, поставил на проигрыватель Дебюсси.

Темным серебром блеснула этикетка, и ртутная дорожка зазмеилась по черной лужице пластинки. Олег Петрович опустил иглу и прислушался.

Шип и треск сменились наконец музыкой, и волосы на голове Стеблицкого встали дыбом. Нет, это был не Дебюсси! Давешняя жабья музыка вдруг заквакала, запищала в динамиках, и чей-то болезненно знакомый голос подхватил мелодию, забубнил речитативом —с ужасом Олег Петрович узнал собственный голос, и ошибиться он не мог ---свой голос в записи был ему давно знаком, поскольку без Стеблицкого не обходилась ни одна школьная радиогазета. Когда первый, самый страшный миг прошел, Олег Петрович стал улавливать смысл и вслушиваться — жадно, с замиранием сердца.

—...кому-то все, а кому-то шиш с маслом... Мерзавцы живут в хоромах, а порядочный человек... А негодяй Барский какой! Он же убивает и растлевает людей! Для чего ему пиджак —удовлетворять похоть свою? В руках таких людей все становится грязью... Ты просто обязан! Разве ты не заслужил? Отдал всю жизнь служению обществу! У тебя ничего нет, ты не накопил богатств, не возвел палат каменных... Ты всегда думал о других. Пора подумать о себе. Ты должен воспользоваться... кто же, если не ты? С помощью этого пиджака можно сделать еще больше добра людям. Ты можешь стать мудрым правителем, разве нет? Ты можешь покарать негодяев и наградить достойных. И не бойся ошибиться, наломать дров. Не бойся, Сталин переломал пол-страны, но кто за это всерьез обижается на него? и ты же не будешь как Сталин... Решайся, это твой шанс! У всех свой интерес, и никто о тебе думать не будет... кроме мамы... а мама умерла... мама умерла... мама умерла...