Люди на болоте - [115]

Почему же она должна достаться кому-то другому, а не ему?

Но и так можно рассудить: разве обязательно сидеть сложа руки да ждать, что намудрят те, в комиссии, которым самим не терпится лучший кусок отхватить? И почему это кто-то должен выбирать для него, будто он сам слепой, глупый, не может выбрать?

Внезапно вспомнил, как лежал на соломе в юровнчской каморке, маленькое окошко вверху, грозного Шабету, неподступного Харчева, и его охватил страх: как бы опять не прицепились! Но земля возле цагельни так влекла, так бередила душу беспокойством - как бы не ускользнула из рук, - что страх отступал, глох: не прицепятся. Василь напомнил себе: "Не забыл, что говорил Апейка, отпуская изпод стражи: "Хотите, чтоб за вас все делали, а сами и за себя постоять не можете!" И хотя Апейка говорил это о другом, Василь хорошо знал, о чем, - воспоминание об этих словах Апейки совсем успокаивало...

"Дед правду сказал: не надо уступать! Будешь уступать - век будешь в дураках. Век зубами с голоду ляскать будешь да голым телом светить!.."

В темноте на мокрой серости неба обозначались черные шапки крыш, прислушиваясь, присматриваясь, Василь пошел меж гумен. В деревне, как и прежде, не блестело ни одного огонька, не слышно было ни одного голоса, но парню все же стало тревожно. Появилось ощущение опасности.

Но он не поддался страху, не остановился. В его душе была твердая решимость: он займет, запашет землю возле цагельни, аккурат столько, сколько выделили. Запашет, пока не осмотрелся никто из комиссии. А как запашет - пусть попробуют скрутить! Хочешь не хочешь, а дадут! Быть не может, чтобы не дали!..

3

Добравшись до своего двора, в хату, как все другие в деревне, черную, молчаливую, не пошел, а сразу подался под поветь, вытащил плуг, Тихо скрипнули ворота хлева; ласково гладя по шее, вывел послушного Гуза, стал запрягать. Он уже раскрыл ворота, за которыми была дорога на пригуменье, как невдалеке заметил человека. Мать.

"Вечно она придет, когда не надо!"

- Где ты был? - хрипло - после сна - спросила мать.

Василь промолчал. - Ты куда это?

- Да вот... Гуза проведу. Застоялся...

- А плуг зачем?

"Вот прицепилась! Как Шабета. Все ей знать надо!.."

- Там немного... с ладонь осталось...

- Так ночью зачем? - Она, кажется, не поверила ему.

Почувствовала что-то странное.

- Не допахал,говорю...

- Так днем разве нельзя?

- Днем, днем! Скоро уже и день!..

- Светать еще не начинает.

- Пока доеду да побуду там немного...

- Не езди! - попросила она. Василь почувствовал в ее голосе тревогу. На миг в душу закралось сомнение: а может, и правда не ехать? - Днем поедешь, - добавила она.

Василь вдруг вскипел:

- Днем, днем! - Он взял вожжи. - Привязалась!

- Не вздумай, избави бог, чего плохого! Со свету сживут!

- Сам знаю.

- Гляди ж, Васильке! И так уже поплакала!

- Ладно!

Василь вывел коня за ворота. И к пригуменью, и особенно в поле Гуз плелся неохотно, ему явно не нравилось, что вывели из тепла в такую рань, гонят в темноту, под дождем. Его, как пьяного, время от времени качало в стороны.

"Спит, зараза, никак не проснется! - злился Василь. - Жрать - так подавай ему самое лучшее, а работать - не разбудишь его!" Со злорадством думал парень, что, как только разживется на копейку, продаст эту падаль какому-нибудь дурню, купит хотя бы жеребенка!..

Злость на коня разбирала тем более, что и сам шел без прежней решимости. Надо было сорвать досаду на комнибудь: куда-то пропало недавнее нетерпение, испарилась неизвестно куда смелость. В душу закрадывалась робкая опасливость, вползала липкая, как болотный туман, боязливость: уже не тенью неживой, а грозными противниками представлялись Евхим, Маслак, старый Корч.

Он глушил малодушие, отгонял страх. Но ему было тоскливо - он стоял один перед неизвестностью. Никто не помогал, не поддерживал. Потому и брала злость на коня, - только и знает, что есть да спать. И о матери с раздражением думал: тоже не нашла ничего лучшего, растравила душу! Приплелась не вовремя. И нет того, чтобы, как иная другая мать, заохотить, подбодрить, так она - со стонами своими: "Гляди ж!.. И так уже поплакала!"

И без того на душе гадко, а тут - хоть бы слово доброе.

Как же тут не возьмет злость! На мать, на бессильного коня, который даже идти как надо не идет!

Но ни одиночество, ни страх, как ни тяжко давили на душу, все же не одолели его. Хотя порой и появлялось желание остановиться и, несмотря на недавние, притихшие мечты, повернуть назад, он шел и шел за конем. Груз тяжких мыслей и чувств вместе с тем укреплял в нем решимость.

По горькому опыту своему он не только знал, но давно считал законом жизни - чтобы добиться чего-нибудь, надо преодолевать робость, нежелание, страх. Вся жизнь - привьж он считать - это беспокойство, неприятности, тяжелый труд и борьба с бесконечными препятствиями.

Сердясь на мать, Василь как бы опирался на помощь деда Дениса. Правду говорил дед, - подбадривал себя парень, - не надо уступать! И он, Василь, не уступит! Не отдаст так просто добра своего! Только не надо лишних страхов выдумывать: смелее идти надо, и все будет хорошо!