Люди на болоте - [107]

В жизни такого не было, чтоб я пропивал голову из-за этой паскуды! Не было! Я, Глушак, пью, пью, а сам все время кумекаю - что к чему! Все время! Не теряю разума! На моей работе разум терять нельзя! Мне не то что другому: выпил, ну и въшил себе, можешь хоть под забором валяться! Я человек выбранный, власть. Голову должен держать прямо и чувствовать все время, что к чему! - Криворотый потянул Евхима за рубашку, приблизил к нему красное лицо. - Я вот сижу с тобой тут, Глушак, пью, и ты мне товарищ, первый товарищ! А когда я на работе, ты мне - все равно что незнакомый! Я тебя - знать не знаю, ты мне такой самый, как всякий другой! Что ты, Глушак, что другой - мне все равно!

Ибо я - выбранный, власть, а власть советская ко всем ровная! Это не то, что при царе было: теперь - что богатый, что бедный, что брат, что сват - все одинаковые! И я ко всем одинаковый, ко всем - по закону!.."

И действительно, слышал от людей старый Глушак ни свату, ни брату никакого облегчения Криворотый не давал.

Это и беспокоило старика, сдерживало стремление добиваться поддержки от недоступного знакомого. Но выбора нет, идти больше не к кому. А тут надежда хоть и неопределенная, но жила, звала попробовать. Чувствовал душой, что самому нечего соваться к Криворотому. Если и можно чегонибудь добиться, то только с помощью Евхима, попросту, по-приятельски.

Потому и не ложился, ждал сына. Когда Евхим, проголодавшийся, набросился на хлеб, на холодный борщ, просипел:

- Ты приглашал Криворотого на свадьбу?

Евхим, жуя, процедил.

- Нет.

- Так, может, завтра сходил бы, сказал...

- Успею. Завтра или послезавтра - все равно!

- Лучше завтра. - Старик помолчал, прежде чем приступить к главному. Когда будешь говорить, то, может, забросил бы слово о земле.

Евхим не ответил, жевал по-прежнему, но старик чувствовал, что слов его не пропустил мимо, думает.

- Скажи ему, как. и что. про обмер и что, слышно, обрезать хотят. И выведай, не помог ли бы он...

- Черта лысого добьешься у него.

- Все равно попробовать надо. А то ведь от этой рябой заразы спасения никакого. Съест, если молчать будем!

- Всего не съест. Укусить, может, укусит, а там - подавится.

- Может, и съест! У этого зубы здоровые и пасть широкая.

- Обломать можно, если очень ощерится.

- Не очень-то обломаешь. Не к тому идет.

- Обломаем! - заверил Евхим, и у старика немного полегчало на душе: хоть знал цену сыновним словам, как бы поверил, ухватился за подмогу.

- А ты все же сходи к нему, - сказал он напоследок, залезая под одеяло.

- Схожу.

Как и обещал, Глушак-младший на другой день отправился в сельсовет. Старик едва дождался, когда он вернется:

что бы ни делал, мысли кружились вокруг Евхима - то неуверенно, недоверчиво надеялся, то весь отдавался беспокойству.

- Ну что? - бросил Евхиму, как только тот ступил во двор.

- Придет, сказал...

По тому, как проговорил сын, как недобро повел взглядом, стараясь не встречаться с его глазами, старый Глушак все понял. Но такой большой, неодолимой была тревога за землю, что он не выдержал;

- Что про обрезку?

- Ничего.

- Все-таки - сказал что-нибудь?

- Сказал.

- Что?

- "Что надо, то и сделаем".

- И потом - на свадьбу припрется?!

- Придет. Пригласили же!..

- Пригласили!..

Старый Корч выругался.

4

Давно Глушак не чувствовал себя так плохо, как в тот вечер, когда отправлялся на собрание о переделе земли.

Может, лучше, спокойнее для души было бы не идти на собрание, чтобы не иметь лишней неприятности, но как ты не пойдешь, если не кого-нибудь другого, а тебя самого резать должны. А может, надо будет сказать что-нибудь, постоять за себя, защититься?!

Хотя радости от собрания ожидать не приходится, а все же, коль ты будешь на виду у всех, то, может, не такие смелые будут, не будут так болтать языками. Если отсиживаться в хате, дрожать - чего доброго, и совсем утопить могут.

Хочешь не хочешь, а идти надо. Глушак перекрестился, натянул латаный полушубок, нахлобучил побитую молью старую шапку. На поле полушубка заметил засохшие белые языки картофельного месива Для свиней, но вытирать не стал:

не в церковь, не в гости собирается. Да и то сказать: теперь такие знаки в почете, как документ, - мол, свой человек, не гулящий...

С белыми пятнами на полушубке, с трухой на воротнике и на шапке зашагал по-стариковски из хаты. Так рассчитал прийти, чтобы не быть на собрании ни первым, ни последним.

Припрешься первым - бросится всем, что боишься, осмелеют; последним приползешь - как бы поздно не было. Снюхаются со своими, сговорятся.

Со двора заметил - народу собралось немало. Тревога и неприязнь шевельнулись в груди, заставили сжаться, подготовиться к опасности. "Сбежались! Навострили клыки на чужое добро! Только команды ждут!.." Много куреневцев толпилось и в сенях - правда, не хозяев, даже не парней и девушек, которым свое гнездо вить скоро, а мелюзги разной,; сопливой детворы.

"Шпикгакль нашли! Дрючком бы поскудь эту! Чтоб не воняла!"

В хату тоже набилось немало молодых, но были и хозяева. Возле припечка Прокоп рассудительно разговаривал с Чернушкой - считай, уже свояком, Сорока сидела на полатях, толкала в грудь Зайчика, который весело хохотал. Приперся, конечно, и Андрей Рудой, прилепился к самому столу, поближе к начальству.