Люди Красного Яра - [3]
— На время пустит. Уж я его упрошу. А может, и мне доведется еще в Красноярск приехать, и ты мне все свои сказы поведаешь.
На том они и расстались.
Через два дня подьячий Зиновий Лопатин уехал из Красноярского острога, увозя с собой и заветную укладку, в которой лежали сказы про старого десятника Афоньку, записанные со слов его внука. В Москве Лопатин отдал искусному писарю эти бумаги, и тот красиво их переписал в единую тетрадь. Лопатин переплел ее в кожу и на коже велел вытеснить: «Сказы про сибирского казака Афоньку Мосеева».
Вот эти сказы.
Сказ первый
ОСТРОЖНОЕ СТАВЛЕНИЕ
Напрягая жилистые руки, Федька раз за разом дергал пеньковую веревку — из воды комлем вперед лезло лиственничное бревно. По пояс мокрый, увоженный в смолье, песке и глине, Федька, оступаясь на галечном берегу, тащил тяжелую лесину. Наконец остановился и утер пот с лица. Дальше одному тащить было не под силу. Федька огляделся.
Вон они, казаки, кто с чем — с топором, с теслом, с пешней, с напарьем[2], с заступом.
По всему берегу Енисея рассыпалась его сотня. Стучат топоры, отесывая бревна. Белая щепа устлала берег, ровно кто больших рыбин накидал, из сетей вытащенных. А на яру скрипят вороты, втягивая бревна наверх. И тож топоры стучат.
Уж которую неделю идет острожное ставленье.
Великий труд — острог[3] ставить, да еще в земле незнаемой.
Когда сюда шли — всего ждали. Но пока бог миловал — все было ладно. Качинские иноземные люди не трогали казаков да еще помогать обещали. Встретили их, казаков, на пути к Красному Яру, Тюлькиной землицы[4] князцы, Татуш и Абытай — уже за Порогом[5]это было — лошадей давали — лес на острог возить. Да лошадей все одно мало. Спешит воевода Ондрей Анофриев сын Дубенской[6] до осени острог поставить, пока дни погожие.
Федька еще раз огляделся: сзади горы и лес-тайга. Впереди, за Енисеем, опять же — горы. И с боков. И кругом тайга. А что и кто в тайге той: друг ли, ворог или только зверь лесной — неведомо.
Облизав обветренные потрескавшиеся губы, Федька крикнул:
— Эй, казачки! Подсоби кто.
От одной кучки служилых, что сгрудились у воды, вытягивая на берег большой дощаник[7], отделился дружок Федькин, казак его же сотни Афонька. В нем, как и в Федьке, трудно было и казака-то признать. В рваных холщовых портах, завернутых выше колен, в холщовой же рубахе без опояски, от солнца черный весь — мужик да и все.
— Чего, Федя, подсоблять-то?
— Да вишь вот, лесина. Не управлюсь один.
— Эк сколь лесин натаскали и все мало, — проворчал Афонька.
— С тыщу, поди, приплавили? — спросил Федька.
— Боле. Тыщу и еще два ста. Ну давай, взяли!
Они положили веревку на плечи и, согнувшись, разом навалились. Тяжело переступая, хрипя надсадно, поволокли. И вот бревно легло в ряд с десятками других.
— Тяжело, — выдохнул Афонька.
— Ага, черт — не лесина!
Афонька с Федькой присели около бревен. Уж очень ноги гудели, и руки ныли, и спины ломило.
— Стемняет скоро, — сказал Федька.
— Угу, — кивнул Афонька.
— А чо, Афоня, сколь еще… — утираясь подолом рубахи, начал было Федька, но не договорил.
— Слушай! — разнесся зычный голос с высокого яра, где самый острог ставили.
— Слуша-ай! Слуша-ай!! — подхватили еще голоса.
— Атаманы кличут. Слышь, Федя?
— А может что воевода огласить хочет?
— Все едино. А ну…
Казаки поднялись и двинулись прочь с берега, по которому тянулись на скликавшие голоса и другие — по двое, по трое, по одному. Шаг их был тяжел — устали казаки за день. Мелкий камень визжал под ногами.
Афонька с Федькой по тропе поднялись на крутой угор. Ветер был здесь сильнее. Он затрепал подолы, вздул рубахи пузырями, разметал волосы непокрытых голов.
Хоть и привычно, а всякий раз на кое время останавливался любой казак, поднявшись на угор. Остановились и Федька с Афонькой, потому — было, поглядеть на что.
Прямо перед ними, на мыске, что речка малая Кача, вливаючись в Енисей, образовала, вздымались стены острога, еще до конца не доведенные. Они еще виднелись в притухающем свете дня, белея ошкуренными палями[8]. Ладно сложенные, они тянулись по четырем сторонам. Пять башен — две проезжие да три поменьше, на столбах ставленные, возвышались над стенами.
Может, и невелик был острожек — сажен пятьдесят-шестьдесят по каждой стороне, да дорог казакам: потому первое — сами ставили его, а другое — дале их никого из русских людей не было в сих местах.
Федька с Афонькой постояли, полюбовались.
— А еще много ладить, — молвил Федька. — Обламы[9] ставить, да ров копать, да вал сыпать.
— Много, — согласился Афонька.
И они пошли к становищу, где горели костры, двигались в сумраке тени. Доносился гомон людской. Пахло варевом.
— А сколь уже сделано… — вновь начал Федька.
— Тож много. Так ить нас-то, почитай, три ста тут. Чо уж…
— А сколь бы ни было. Все едино — быстро мы острог ставим.
— Как не быстро, коли воевода понужает все…
Да, что верно, то верно. Невдаве пришли они сюда, на Красный Яр. Еще не стерлось в памяти, как гуляли по городу Тобольску…
Шагая в сгущавшейся теми, Федька с Афонькой вспоминали, как попали сюда, в Тюлькину землицу на речке Кача.
