Люди и Я - [53]
— О том о сем.
— Расскажи.
— Я думаю, жизнь — это такое чудо, что ее нельзя называть реальностью.
— Эндрю, твое мировоззрение вдруг стало таким романтичным. Прямо не знаю, что сказать.
Глупо, что я мог этого не замечать.
Изабель была прекрасна. В сорок один год она изящно балансировала между той молодой женщиной, которой была когда-то, и более взрослой, которой ей предстояло стать. Умный, промывающий раны историк. Человек, готовый сделать покупки за другого с одной-единственной целью: помочь.
Теперь я знал и другое. Я знал, что она была крикливым младенцем, потом малышом, которого учили ходить, жадной до знаний школьницей, подростком, читавшим в своей комнате труды по истории А. Дж. П. Тейлора под музыку Talking Heads.
Я знал, что в университете она изучала прошлое и пыталась разобраться в его хитросплетениях.
В то же время она была молодой влюбленной женщиной, полной надежд и пытавшейся читать не только прошлое, но и будущее.
Потом она преподавала британскую и европейскую историю и, распутывая это большое хитросплетение, поняла, что цивилизации, вышедшие на первый план в эпоху Просвещения, добились этого путем насилия и территориальных завоеваний, а не благодаря научному прогрессу, политической модернизации и философскому понимаю.
Позднее Изабель пыталась осмыслить место женщины в истории, но ей приходилось трудно, потому что историю всегда писали победители, а победителями в битве полов неизменно выходили мужчины. Женщинам же доставались места на задворках и в примечаниях, и то если повезет.
Как досадно: вскоре Изабель добровольно поместила себя на задворки, бросила работу ради семьи, вообразив, что когда окажется на смертном одре, то будет больше сожалеть о нерожденных детях, чем о ненаписанных книгах. Но стоило ей сделать такой выбор, как она почувствовала, что муж воспринимает ее жертву как должное.
Ей было что дать, но ее богатства оставались при ней, под замком.
И меня переполняло радостное волнение, оттого что я могу наблюдать, как в ней возрождается любовь, ибо то была любовь абсолютная, любовь в расцвете лет. На такую способен лишь тот, у кого впереди смерть, а за плечами достаточно прожитых лет, чтобы понимать: любить и быть любимым очень сложно, но если получается, то можно увидеть вечность.
Это как два зеркала, поставленных друг напротив друга. Одно видит себя в другом, и это вид глубиной в бесконечность.
Да, для этого и нужна любовь. (Я мог не понимать брака, но любовь я понимал, в этом я был уверен.)
Любовь — это возможность жить вечно в одном миге. Это шанс увидеть себя таким, каким никогда раньше не видел, а увидев, осознать, что этот взгляд важнее всех предыдущих самовосприятий и самообманов. Только самое смешное — право, это самая смешная шутка во Вселенной, — что Изабель Мартин верила, будто я всегда был человеком по имени Эндрю Мартин, который родился в сотне миль от Кембриджа, в Шеффилде, а не на расстоянии 8653178431 светового года.
— Изабель, я думаю, что должен кое-что тебе сказать. Это очень важно.
Она встревожилась.
— Что? О чем ты должен сказать?
Нижняя губа Изабель была с изъяном, левая сторона чуть полнее правой. Очаровательный элемент ее лица, сплошь состоявшего из очаровательных элементов. Как я мог считать ее уродливой? Как? Как?
Я не смог сказать. Должен был, но не смог.
— Думаю, нам нужно купить новый диван, — сказал я.
— Это и есть то важное, о чем ты хотел сказать?
— Да. Он мне не нравится. Не люблю пурпурный цвет.
— Неужели?
— Да. Он слишком похож на фиолетовый. Все эти коротковолновые цвета действуют мне на мозг.
— Какой ты смешной. «Коротковолновые цвета».
— Ну, они такие и есть.
— Но пурпурный — это цвет императоров. А поскольку ты всегда вел себя как император…
— Правда? Почему цвет императоров?
— Византийские императрицы рожали в пурпурной комнате. Их младенцам давали почетный титул porphyrogenitos, «порфирородный», противопоставляя их плебеям-военачальникам, которые завоевывали трон на полях сражений. Впрочем, в Японии пурпурный — это цвет смерти.
Меня завораживал голос Изабель, когда она говорила об истории. В нем была утонченность, и каждое предложение казалось длинной тонкой рукой, подающей прошлое бережно, словно оно из фарфора. Как будто его можно вынести и показать, но в любой момент оно может разбиться на миллион осколков. Я понял, что даже в выборе профессии проявилась заботливая природа Изабель.
— Я просто подумал, что нам не помешает обновить мебель, — сказал я.
— Вот как? — полушутя-полусерьезно спросила Изабель, пристально глядя мне в глаза.
Один из просветленных людей, рожденный в Германии физик-теоретик по имени Альберт Эйнштейн, объяснял явление относительности своим более темным собратьям, приводя такой пример: «Подержите руку на горячей плите минуту, и минута покажется вам часом. Посидите с хорошенькой девушкой час, и час покажется минутой».
А что, если, глядя на хорошенькую девушку, вы чувствуете себя так, будто положили руку на горячую плиту? Что это? Квантовая механика?
Чуть погодя Изабель наклонилась ко мне и поцеловала. Я целовал ее и раньше. Но теперь появилось ощущение легкости в желудке, очень похожее на страх. Да, это было не что иное, как симптом страха, но страха приятного. Радостной опасности.
