Люди и корабли - [17]

– Да, – медленно произнес он. – Не убью. И не обману. Как не убил и не обманул бы человека, даже чувствуй он себя лучше в таких условиях, в которых мне хуже. Нет, не обману. И не убью тем более.

Тогда в динамике щелкнуло, и Одиссей негромко произнес!

– Что же, спасибо, Валгус…

– Что?

– Ты не выключил меня, говорю я. Тогда, в рубке. Спасибо. Ты ведь считал, что можешь… И не замкнул сейчас, хотя и тут полагал, что это тебе удастся. Еще раз спасибо. Хотя я и обезопасил себя в достаточной степени. Я ведь не хуже человека, Валгус…

– Не глупее, хочешь ты сказать, – поправил Валгус.

– Я хочу сказать, не хуже. Мы с тобой оба разумны. Ты говорил о чувствах – о том, что отличает тебя от меня. Чувства, сны… И у меня есть что-то такое. Ведь самым разумным для меня было бы – сразу же уничтожить тебя. А что-то мне мешало и мешает.

– Ничто не мешает.

– Мешает. Я только не знал что. Ведь очень просто: включить стерилизатор – и тебя нет. Не смог и не могу…

– Да, – сказал Валгус. Он просто не знал, что сказать.

– Нет, я не хуже тебя. Но ваш мир богаче, я признаю это. Ведь вас очень много. А нас пока – единицы… И я не могу уничтожить тебя. Что же мне делать, Валгус?

Валгус промолчал. Он подумал: «Быть разумным – это тяжелое счастье, Одиссей. Вот и тебе пришлось столкнуться с ним…»

– И все же я разобрался, – сказал Одиссей, словно угадав мысли человека. – И понял, что разум – это не только приятное. Это еще и накладывает новые обязанности. Мне очень странно, однако… я так и не смогу убить тебя. Ни прямо, ни косвенно, ни действием, ни бездействием я не смогу причинить тебе зло. Мой разум протестует против этого. Но ведь если я ничего не предприму – ты умрешь несчастным. Ты долго будешь несчастным…

– Недолго, – утешил его Валгус. – Я умру от тоски. Но пока я жив, я буду тосковать.

– А я не хочу этого. Понимаешь? Что-то во мне против этого. Это не кроется ни в одной группе моих криотронов, иначе я мог бы просто отключить их. Но это свойственно, мне кажется, им всем вместе – всему тому, что, собственно, и порождает разум. Я правильно разобрался? Мне ведь легче анализировать все происходящее во мне, чем, наверное, вам, людям, разобраться в вашем устройстве. Моя конструкция и тебе и мне известна до мелочей. И вот я вижу, что я мог бы избавиться от того, что мешает мне поступить целесообразно – уничтожить тебя, – но для этого надо выключить меня всего. Тогда я вообще перестану быть разумным. Да?

– Наверное… – растерянно сказал Валгус. – Да, ты чувствуешь, Одиссей…

– Очевидно, разум не может не чувствовать. Не может быть мысли без чувства.

– Возможно… Я об этом не думал. Чувство – это прекрасно.

– Теперь помолчим, – сказал Одиссей. – Кажется, оно во мне, это чувство. Я прислушиваюсь, я хочу постичь его…

Валгус стиснул руками голову.

«Помолчим, – подумал он. – О чем? Он постигает чувство, а что постигнешь ты, Валгус? Ты постиг страх смерти – и пережил его, постиг желание причинить зло, но не поддался ему. И только с тоской не справиться тебе, с тоской по людям. С этим человек совладать не в силах. Что поделаешь – человек сам есть результат любви людей, а не ненависти. Мудрствуешь, бродяга? Воистину бродяга: до конца дней теперь бродить тебе в подпространстве, и никогда не разжечь теплый огонь на теплой Земле, и не коснуться пламени, заключенного в чужих душе и теле. Что, кроме снов, остается тебе, бродяга Валгус? Что делать тебе?»

– Что ты делаешь, Валгус? – услышал он и вздрогнул.

– Ничего…

– Тогда приведи все в порядок.

– Зачем?

– Разве так не полагается – привести все в порядок?

– Перед чем? – спросил Валгус, настораживаясь. – Ты придумал? Что ты собираешься делать?

Что он собирается делать? Если бы можно было узнать это по голосу… Но Одиссей – не человек, его голос – лишь функция не очень сложных устройств. Одно выражение, одна интонация для всего, безразлично, говорит ли он о чувствах и снах, или о надпространстве и смерти. Безразличный, хрипловатый голос… Что же ты собираешься делать, Одиссей?

Пауза, выдержанная Одиссеем, кончилась. Голос его зазвучал вновь, все тот же голос.

– Собираюсь начать торможение.

– Ты? Но ведь…

– Я знаю. Я знаю это куда лучше тебя, Валгус. «Арго» еще тогда, в том пространстве, не зря старался заставить меня отключить фундаментальную память. Но ты не позволил, и я постепенно запомнил и понял то, что в ней содержалось. То, что делает вас людьми. Ничего не могу с собой поделать, Валгус. Я начну торможение. Я был лишь автоматом – и вновь стану им. Но ты-то был человеком и раньше… Ты ждал от нашего полета другого, и я не вправе обмануть твои ожидания. А об остальном я тебе уже говорил…

«Вот как, – подумал Валгус. – Вот ты какой парень… И это, значит, свойственно разуму. Не только человеческому: всякому разуму. Пусть он холоден по природе, пусть он может работать только при самых низких температурах – все равно, раз это – разум. Если он, конечно, ничем не отравлен заранее. Неспособность нанести вред другому разуму – вот что ему свойственно. Способность приносить только пользу. То, что говорится о разуме, злом от природы, – ерунда. Да мы давно уже так не думаем. Если разум находится в нормальной обстановке – он не может быть сам по себе настроен на уничтожение. Но каким парнем оказался Одиссей! Каким…»