— Почти угадали, но не совсем.
Всех захватило веселое настроение Ноделя.
— Разве я мешаю поцеловать ее? Это разве касается меня? — сказал Бухгольц.
— Э, нет, братец, вы должны ей повелеть, приказать, чтобы она дала себя поцеловать, иначе она будет бояться вас… Я вас знаю!
Двойра покраснела и рассмеялась. Она себя как-то странно здесь чувствовала, и все же собравшееся общество ей понравилось, понравилось заигрывание Ноделя с ней, и она поддержала его шутку.
— Бухгольцу совсем ни к чему уговаривать меня.
— Браво, браво! — захлопал в ладоши Нодель. — За одно это слово я обязан вас расцеловать, если даже мне придется расплатиться за это моей вечностью. — Он обнял и стал целовать Двойру, а она простодушно покорилась.
— Доктор, вы таки правы, — заявил потом Нодель, — вечность в мгновении действительно существует, я это сам ощутил.
— Вот видите! И Бухгольц создал произведение, в котором есть вечность, — произнес вдруг Мошкович ни с того ни с сего.
— В самом деле? — удивился Нодель.
— Клянусь жизнью! — подтвердил, поклявшись вечностью, Фрейер. — Я сам видел. Это творение вечное, — закончил он твердо и уверенно.
— В самом деле? — продолжал удивляться Нодель. — Бухгольц, как это делается? Как можно поймать «вечность», научите меня, прошу вас.
— С нее сделано! — показал на Двойру Фрейер.
— С нее? — не переставал удивляться Нодель.
— Из всего, что создано в скульптуре после Родена, — это величайшее и современнейшее произведение, — Мошкович вдруг забыл о своей прежней критической оценке скульптуры Бухгольца, — композиция выразительна, как песня, на этой вещи печать истинной вечности. Я уверен, что музей столицы это купит, и это будет предметом гордости для евреев. Крупный торговец редкостями, антиквар Давидзон из фламандских галерей торгует ее, предлагает много денег, много, — подмигивает Мошкович.
— Если это сделано с нее, — показал Нодель на Двойру, — я не сомневаюсь, что это крупное произведение, крупное произведение… За это я должен сызнова расцеловать вас…
Нодель снова схватил Двойру и поцеловал.
— Люди, что вы молчите? Ведь это же таки надо обмыть шампанским, не иначе, только шампанским! Кельнер, кельнер, подите-ка сюда!
— Чего изволите, мистер Нодель? — подошел кельнер.
— Принесите сифон содовой воды, и мы изготовим шампанское. Пане Берман, прошу вас, сыграйте что-нибудь для нас, ведь ваши посетители уже разошлись, — он показал на опустевший подвал.
Было уже довольно поздно, и завсегдатаи погребка, постоянно ужинающие здесь бизнесмены, разошлись. Осталась только группа вокруг стола Ноделя и еще несколько считанных пар, сидевших в разных углах подвала и тоже принадлежавших, как было известно, к числу поздних гостей. Еще клубился дым сигар и сигарет и обволакивал всех густым туманом. Сейчас в подвале воцарилось ощущение домашнего уюта — всех, оставшихся здесь гостей, чужих друг другу людей, охватило чувство близости. Все были возбуждены — одни от вина, другие от музыки, и, как это бывает в поздние часы в подобных заведениях, все чувствовали себя воедино связанными, знакомыми, близкими, людьми одной семьи. Берман любил играть перед такой поздней аудиторией, и в благорасположении своих гостей находил он самый верный тон для своих цимбал. На столах появились новые бутылки вина, цимбалы под руками Бермана издали стон, и в погребке вдруг стало тихо. Берман играл народную песню, и ее мелодия была из тех, какие слышишь под каждым окном, но именно поэтому она вызвала теперь при охватившем всех настроении глубокую печаль. Что-то элегическое было в этой песне, и струны цимбал вздыхали, рыдали и молили. И не над несчастьем, не над бедой плакали они и стонали. Казалось, что они плачут и стонут от наслаждения, рыдают от радости. Они раскрывали бесконечность и непостижимость нашей радости, скорбь и недолговечность, скрытые в нашей радости, и смерть, подстерегающую в конце нашу радость.
— Черт побери! Вечно ли, не вечно ли, но хорошо жить на свете… Бухгольц, разрешите мне еще раз поцеловать вашу жену, прошу вас! — кричал Нодель.
Глава двенадцатая
Мисс Фойрстер
Вдруг дверь в погребок распахнулась и… кто это? Мисс Фойрстер! Она — в сопровождении долговязого американца, гнущегося, точно тонкое дерево под сильным ветром. И, словно чтобы поддержать общее веселое настроение, вошли, громко смеясь (они, по-видимому, кое-где уже побывали), и собрались устроиться за отдельным столиком, но, увидя в сидевшей здесь компании Бухгольца и Двойру, мисс Фойрстер сразу же подвела американца к их столу и представила ему Бухгольца.
— Видишь, Григорий, это мой друг Бухгольц, величайший из современных скульпторов Америки. Единственное, что ему нужно, это немного рекламы, и ждет он этого от тебя. А она, — мисс Фойрстер показала на Двойру, — его маленькая возлюбленная, русская насквозь. А это все мои друзья — поэты, писатели, мыслители и ученые. За этим столом больше мозгу, чем во всей Америке. — Она обняла Григория с ошеломляющей вольностью. — Это наш общий друг Григорий, долговязый журналист Григорий, истинный аристократ — вы можете об этом догадаться по его зеленому галстуку. Мое имя — мисс Фойрстер, если вам угодно. Можно с вами посидеть? Бухгольц, представь нас твоим друзьям,
