Люди и боги. Избранные произведения - [106]

Иногда, когда находятся необходимые на это деньги, они идут в концерт. Но если играют Вагнера, деньги обязательно должны найтись. Бухгольц любит музыку. В нем обнаружилось глубокое понимание музыки. Он музыку понимает на свой собственный лад и по-своему толкует ее. Иногда музыка изображает бушующее море, на котором погибает двенадцать судов со вздутыми парусами, иногда — взбунтовавшееся небо, от которого оторвались крылья-облака и ведут войну между собой, иногда пылает лее. Но лучше всего он постигает музыку, когда сидят рядом с Двойрой.

— Когда я с вами, — говорит он, — когда вы сидите рядом, я слышу ее, музыку, лучше… _

— Почему со мной лучше? — спрашивает она, и глаза ее светятся.

— Не знаю почему, но уж так… Глядя на ваши волосы, на ваши плечи, я лучше воспринимаю то, что играет оркестр…

Иногда Бухгольц пропадает на целые дни. Стоит где-нибудь в Ист-Сайде и крутит колесо гладильного катка или укладывает бревна на дровяном дворе. В такой вечер ждет он Двойру, умытый, с влажной причесанной чуприной; завидя ее, он еще издали машет деньгами и кричит:

— У нас есть на билеты!

Она заглядывает ему в лицо, видит морщины — печать усталости, догадывается, что он целый день таскал бревна, и ей становится грустно.

— Это мешает вашей работе…

— Ничего подобного… У меня сегодня охоты не было работать у себя, необходимо было руки размять немного, чтобы не срослись.

Она смеется. В этот вечер они отправляются в концерт.

А возвращаясь с концерта, Бухгольц по-своему объясняет ей слышанное. Он перед ней раскрывает содержание исполненной музыки: «Неведомые человеческие толпы, целые народы движутся по девственному, густо заросшему лесу, рубят деревья, будят зверей своими криками и воплями, и лес во всю глубину трепещет от страха. На вершине горы лежит город. Сверху, в лучах заходящего солнца, замечают появление толп, смотрят, как они приближаются, и весь город в ужасе встает, на каменных зданиях показываются люди, начинается война не на жизнь, а на смерть…»

Иногда в воскресный день они едут на Бронкс к учительнице. Она — единственная их близкая знакомая. Мисс Фойрстер видела работы Бухгольца, видела его «Самсона» и верит, что Бухгольц — большой талант, что «им когда-нибудь будет гордиться Америка». Она ругает американских миллионеров, которые тратят миллионы на копии с картин старых мастеров, специально изготовляемые для них в Европе, и не понимают нового американского искусства, предоставляют своим американским художникам погибать с голоду. Она обещает привести к Бухгольцу в студию своего знакомого, критика, знатока искусств, он посмотрит работы Бухгольца, выхлопочет для него стипендию, которая даст ему возможность поехать в Европу. С тех пор как Двойра сопутствует Бухгольцу, мисс Фойрстер принимает еще больше участия в судьбе этой пары. Она — радикалка и готова поддерживать всякие смелые затеи, носящие не только общественный, но и чисто личный характер. Ей нравится, что Двойра проводит время с Бухгольцем, и она эту девушку, а благодаря ей и Бухгольца, очень любит, старается им помочь, приглашает к себе. Бухгольца мисс Изабелл подбадривает, взывает к его мужеству, убеждает продолжать работу, а Двойре подсказывает, что поддерживать, вдохновлять Бухгольца, вливать в него силы — будет ее огромной заслугой. Двойра не понимает, что та имеет в виду, но оба они учительницу очень любят, она их часто выручает — у нее можно разжиться на сытный обед, на пару центов, когда не на что ехать домой.

У Бухгольца же всякий раз есть, разумеется, новый план колоссальной работы, которой он посвятит «всю свою жизнь», а то, что вчера представлялось ему величайшим из его будущих творений, сегодня отодвигается и предается забвению ради новой колоссальной работы, родившейся в его мозгу в последние несколько минут по дороге к фабрике, куда он спешит встречать Двойру. Но последние несколько недель Бухгольц не перестает говорить об одном задуманном им произведении — о «Матери». Эта «Мать» не должна быть пожилой женщиной, матерью многих детей, а матерью, воплощенной в девушке, маленькой, беспомощной, с небольшой трепетной головкой в пышных волосах, с маленькой, едва заметной грудью, с круглым дрожащим животом, стоящей полусведя ноги и держащей яблоко в руке. Пусть это будет Ева — воплощение всего материнского, материнских мук и радостей, а лицо ее пусть улыбается — улыбкой лукавой и вместе с тем целомудренной.

— Не могу точно сказать, что это будет, но мне кажется, что так выглядела Ева, когда она пришла к Адаму, чтобы он сделал ее матерью. Она была маленькая, еще не развившаяся девушка, пугливая, с небольшой головкой, но в складках ее живота уже было разлито материнство всех грядущих поколений, неизменная тема всего человечества — вожделенное начало нашего смертного бытия.

— Почему же вы этого не делаете?

— Потому что не могу… Не знаю, смогу ли я запечатлеть вечное великое материнство в этом маленьком, развившемся детском животе — материнские муки, любовь, греховность похотливого желания, слабую улыбку сквозь слезы на детских губах.

Двойра молчит.

— Иногда мне кажется, что вижу «Мать» так близко — вот-вот пойду и вылеплю, а иногда она от меня так далеко, что боюсь, как бы у меня не получилась просто девка из глины, безжизненная, бескровная, без всего этого…