Люди и боги. Избранные произведения - [105]

— Меня бог осчастливил? — истерически смеялся он,

— Да, — кивала Двойра головой.

— Откуда вы это знаете, откуда?

— О, я это знаю. Это сразу видно. Вы еще дадите миру такие великие творения!

— Я дам великие творения миру? Я еще дам великие творения миру! — Бухгольц истерически повторял ее слова.

Неожиданно склонился он лицом к ее тонкой шее.

Двойра не отклонилась.

У нее потоком хлынули слезы, и, когда он поднял голову, она с мольбой в глазах потянулась к нему губами.

Глава вторая В желтом тумане

К досаде и огорчению матери, Двойра стала пропадать на целые вечера, и никто не знал, где она пропадает. Не действовали окрики, гневные угрозы, ничем не смог помочь даже старший брат Соломон, которого позвали и по секрету посвятили в эту историю.

— Мама, это Америка. В Америке так ведется — если девушка встречается с молодым человеком, родители не вмешиваются. Так вернее, — сказал старший брат.

Матери было неясно, что означает «так вернее», но она понимала — раз тут так ведется, остается молчать. Что же до Аншла, он уже ничему не удивлялся, ничто не представлялось ему невероятным, на все у него теперь была одна фраза:

— Это разве моя Америка? Это же ихняя Америка — они и позволяют себе делать все, что заблагорассудится.

Одно матери представлялось непостижимо странным: «Девушка встречается с молодым человеком, как водится у порядочных людей. Почему же она не сделает себе какой-нибудь обновы? Почему не сошьет нового платья, не купит ботинок, шляпку, как другие девушки? Двойра одета в тряпки, все на ней из обрезков, из лоскутьев… Что она делает с деньгами, которые зарабатывает? Домой приносит только несколько долларов в неделю, на что же уходят остальные деньги? Ну, а если тебе, так уж и быть, нравится молодой человек, почему не пригласить парня домой, представить своим родителям?»

Разговор по этому поводу заводил и старший брат, по-видимому, после длительного совещания с матерью.

— Двойра, — говорил он, — наша мать еще «зеленая», вот она и не знает… Но я-то знаю, что так ведется. Ты встречаешься с парнем — ол райт. Мы ничего не имеем против. Но почему тебе не привести его домой? Не представить родным? Если только, конечно, он достойный молодой человек и имеет «серьезные намерения».

Двойра была бледна как смерть и не отвечала.

Соре-Ривка потеряла покой, лихорадочно заметалась. Каждый день прибегала к старшему сыну: «Шлоймеле, что делать?» А когда Двойра возвращалась поздно вечером домой, мать еще не спала, сидела при свете лампы и ждала ее: «Дочь моя, где ты была так поздно?» Конечно, стали разыгрываться сцены — дошло до того, что старший сын пришел к матери и сделал ей выговор:

— Мама, что ты делаешь? А что будет, если девушка поднимется и совсем уйдет из дому? Это Америка. А впрочем, — добавил он, — может, ей не о чем тебе рассказывать. Может, у нее с ним еще не так далеко зашло… Когда дойдет до чего-нибудь серьезного, она тебе расскажет.

И мать из страха молчала, только мучилась бессонницей, целыми ночами лежала, не смыкая глаз.

Вечером, когда Двойра идет с фабрики, ее дожидается Бухгольц. Возле фруктового ларька стоит он, в конце Двадцать седьмой стрит. Она всегда встречает его знакомой тихой улыбкой, бросает на него радостный взгляд и, словно приросшая, шагает рядом. У него большие руки и приоткрытые губы, будто хочет проглотить, втянуть ее в рот. Они идут. Куда идут? Они и сами не знают. Какая разница…

В Нью-Йорке вечер, пора зимняя. Холода не ощущаешь. Падает легкий снег, поднимаешь воротник и идешь. Улицы переполнены людьми, все спешат, если не к труду, то к развлечениям, и лица у всех горят. Потоки электрического света, струящиеся из ресторанов, магазинов, кинотеатров, заливают сверкающие, свежезаснеженные улицы. В широкие освещенные окна ресторанов видны белые накрытые столы, приглашающие войти. Маленькие женские ножки оставляют отпечатки на засыпанных снегом тротуарах… Пробегают пары, держась под руку. Воздух желт, пронизан светлым мерцающим туманом, сотканным из снега и электрического света. Улицы праздничны и уютны — хорошо себя чувствуешь на улице.

Среди пар — Бухгольц и Двойра. Порой идут они в обнимку, не замечая этого, и что-то рассказывают друг другу. У Бухгольца всякий раз есть о чем рассказать, каждый вечер новый план: иной раз они едут в Париж — художнику необходима известная атмосфера, что же до голода — то, как голодаешь в Нью-Йорке, так можно голодать и в Париже; в другой раз путешествие переносится в Рим, в Флоренцию, необходимо видеть полотна старых мастеров — Микеланджело, Боттичелли, другие шедевры. Прибегал как-то к нему Мошкович, сообщил, что минуту назад беседовал с еврейским миллионером Заксом из «Коган, Закс энд компани». Тот готов купить у Бухгольца «Самсона» за десять тысяч долларов и за свой счет послать Бухгольца в Париж. Но из этого, разумеется, ничего путного не получится. Это очередное вранье Мошковича. У Бухгольца есть свой план, он носится с великой идеей: создать новых «Адама и Еву». Адама он хочет изобразить в виде дерева — не с двумя руками, а с шестью, растущими, словно ветви, из его тела. Это должно символизировать поколения, которые произошли от них. А Еву он хочет сделать негритянкой, черной, как земля. Она — мать-земля, беременная, с большим животом. Он немедленно все бросает и отправляется на юг к неграм, искать натуру для этой работы, там можно прожить, питаясь сахарным тростником. Между тем начинает напоминать о себе голод. Молодые люди не хотят поддаваться, потому что нет денег, но в конце концов вынуждены уделить ему внимание, и тут у Двойры всегда обнаруживается то полдоллара, то целый доллар, и они заходят к Чайлдам или в другой дешевый ресторан.