Люди, горы, небо - [50]

Долго ли, нет ли продолжал бы он работать в области планирования местного хозяйства, но тут грянула война. Правда, в смысле мобилизации никаким образом она его не касалась — он был инвалид, его не трогали, и по военным временам накрепко утвердился бы в руководящей номенклатуре. Да самому–то ему подобная жизнь казалась невыносимой, ему, бойцу по натуре, вдобавок здоровяку. Без проволочки хотелось вступить с немцем в драку. Тем скорее, что положение в стране было тяжелое. Однако на все заявления Игорю отвечали отказами, сперва довольно категорическими, а потом уже несколько усталыми, проникнутыми некоторым сомнением: а не призвать ли этого настырного инвалида, в самом деле?.. Смотря только какую ему присмотреть службу…

Между тем немцы пёрли всей своей бронированной мощью, утюжили траками танковых гусениц степи южной Украины. В Евпатории была объявлена эвакуация.

Пришел Игорь однажды из райисполкома, ремень с пистолетом небрежно бросил на стол, прилег отдохнуть. Что–то долго не было Люси — уже и стемнело совсем. Лень было встать — включить свет; впрочем, могло и тока не быть, станция теперь работала с перебоями.

У калитки ему почудился шепот — время было смутное, черт знает кто там шепчется и о чем, — все же встал, взял из кобуры пистолет, сунул в карман и тихонько выскользнул на крыльцо. Оттуда — в палисадник, прямо в цветы; одуряюще пахло маттиолой, львиный зев светлячками мерцал у ног, разные там настурции, даже чихать захотелось.

Но он успокоился. На лавочке с Люсей толковал отец, что–то доказывал вполголоса, даже шепотом, а она отвечала односложно и не очень уверенно:

— Нет… нет, папа… он не согласится. Ты не знаешь его… Ну и что — инвалид? Нет, нет, ты не знаешь его…

Отец слегка осердился, голос у него набряк хрипотцой. Слышно было все равно чуть–чуть — Игорь понял только, что он предлагает ему остаться, не уезжать ни в какую эвакуацию, работа–де и при немцах будет, да не звери же они, в самом деле, мало–помалу жизнь утрясется.

Игорь понимал, что у старика есть кое–какой резон вести подобные речи: во–первых, дочери добра желает, все при муже легче ей будет прожить хотя бы и в оккупации, а во–вторых… во–вторых, таил он и обиду на Советскую власть: несправедливо исключили его когда–то из партии. Правда, это не помешало ему остаться на прежнем посту директора солидного предприятия в городе, но обида не проходила все эти годы, злые, даже злобные дала ростки. Не то чтобы готов он был изменить своему народу, но ушибли самолюбие в человеке, а оно оказалось в нем сильнее здравого смысла.

Вернулся Игорь в комнату, сел на кровать.

Вскоре и Люся зашла, ступая по–кошачьи неслышно, — свежая, пахнущая теплом летнего вечера, чуточку пылью, чуточку духами и еле уловимо стерильностью бинтов: работала при госпитале сестрой–хозяйкой.

— О чем вы там бормотали с отцом? — как можно равнодушней спросил Игорь.

— Да так, насчет младшей сестренки, как с ней быть теперь, — беспечно солгала она. — При немцах школ, видно, на первых порах не будет.

— А на вторых порах, думаешь, откроются? — Он зло смял и растер в пепельнице окурок. — Ну ладно. Все это ерунда. Не о том вы толковали. Во всяком случае, не только о том.

— Ты подслушивал?

— Ну, если тебе нравится именно такое определение, то да, подслушивал.

Она стояла рядом с кроватью, не рискуя присесть.

— Это низко.

— Люся, сейчас ни к чему судачить о нравственной стороне моего поступка. Меня интересует, как ты сама относишься к предложению отца?

— В общем положительно. — Она в замешательстве кашлянула. — Накурил ты, дай я форточку открою… Я… кхм… видишь ли, я считаю, что так будет лучше. Для нас всех лучше.

— А для страны? А для фронта?

— Брось, Игорек. Ты же знаешь лучше меня, что в армию тебя не возьмут. Твои попытки успеха не имели. Ответ был всегда один и тот же.

Он дотянулся до гимнастерки на табурете (носил еще военную форму, только без знаков различия), извлек из кармашка вчетверо сложенный листок.

— Нет, не всегда один и тот же, — сказал он уже грозно. — Включи свет и можешь прочитать. Да я и так тебе скажу, что там написано. С завтрашнего дня я лейтенант Красной Армии. Точнее даже — Красного флота. На корабле не особенно важно, насколько у меня одна нога короче другой.

Она с усилием подняла руку и расстегнула воротник блузки.

— Ладно, ладно, — сказал он, недовольно отодвигаясь, давая ей место присесть рядом. — Не понимаю, на что ты могла еще рассчитывать. Исход единственный. Когда идет такая война…

Она молчала.

— Советую и тебе подумать, как дальше жить. Самое время. Я еще могу понять отца. Но ведь у тебя своя голова на плечах, не маленькая же ты.

Люся молчала, всхлипывая в темноте.

Игорь даже не запомнил толком, как они расставались. Кисло расставались. Он был обозлен, она — меньше всего расположена к объяснениям. Плакала только да сморкалась в кружевной платочек. Вид у нее был подавленный. Такой жена и запомнилась Игорю.

Он работал в органах — оперативным уполномоченным Особого отдела на эсминце, вскоре разбомбленном прямо у пирса. Потом его перевели на берег — в батальон аэродромного обслуживания. Кроме борьбы с диверсантами и шпионами, ему вменялось также заботиться о моральной чистоте личного состава. Возможно, понимал он эту задачу по молодости и неопытности упрощенно. Скажем, ходила к командиру из города посторонняя женщина — он считал своим долгом пресечь подобные хождения. Хорош примерчик! А если ко всем в батальон начнут ходить разные такие прелестницы?