Люди, горы, небо - [51]

Однажды, узнав, что у командира опять та самая, причем дело уже к ночи, он постучал к нему.

— Кто?

— Шумейко. Откройте.

Непродолжительное молчание.

— Слушай, старшой. Не открою. Иди–ка ты своей дорогой!

— У вас женщина.

— Ну и что, тебе завидно?

— Это мы потом разберемся, завидно или нет. Если вы не откроете, я поставлю у двери охрану, тогда уж пеняйте на себя.

Скрипнула койка, а может, стул, и на пороге показался капитан, командир БАО, красный и раздосадованный. Воротник расстегнут, «шпала» в петлице скособочилась… Без ремня…

— Ну заходи, раз так строго…

Потом они все трое сидели за столом, изрядно смущенные: женщина, еще совсем молодая, но какого–то монашеского облика, в черном платье, комбат, который злился, что его подозревают бог знает в чем, и Шумейко. Говорить им было не о чем, разве что вопросы разные — кто, да откуда, да каким ветром сюда?..

Комбат шепнул, уставившись глазами в пол:

— Ну чего пристал в конце концов? Если контру во мне видишь, так арестуй, раз у Тебя такие полномочия.

— Контры не вижу, — суровея, сказал Шумейко. — Советовал бы только строже себя держать. Что за вид у вас, капитан? Взгляните на себя в зеркало!

— А, брось! — поморщился комбат. — Я у себя дома. Ты хоть спросил бы, кто эта женщина.

— А разве она мне уже не ответила?

— Э! — взмахнул капитан руками и еще более понизил голос: — Она вдова… Ее муж крупный командир… ну знаешь, с этого… ну вот с крейсера, который потопили. Он утонул вместе с кораблем.

Комбат почему–то остерегался даже название крейсера вслух произнести, а между тем то был прославленный (правда, больше в мирное время) корабль.

Шумейко, несколько ошарашенный, извинился перед женщиной в черном платье и ушел. Уже задним числом подумал: «Дело же не в том, чья она жена или вдова. Дело в принципе. В примере. Не в шашки же они наедине играют. Тем хуже, если она вдова…» Ему стало досадно, что он так и не выяснил основы этой непонятной связи, этих вечерних встреч (ну, если бы хотя днем!).

«А и черт с вами со всеми», — решил он, уже понимая, что отношения его с командованием батальона то ли по сугубой наивности, то ли по излишнему служебному рвению испорчены раз и навсегда. Впрочем, это не помешало нм бок о бок сражаться, защищая от немецких танков один из последних действующих аэродромов, сражаться до последней возможности и даже больше: потому что как раз возможности эвакуироваться у них в последние минуты практически не оказалось. Правда, Шумейко родился под счастливой звездой: он остался жив, тогда как и командир и комиссар БАО погибли.

Игорь выжил, чтобы неожиданно оказаться в этом странном госпитале, во дворе какой–то исторической церкви, с рукой, вспоротой осколком и еще вдобавок самодельным ножом. Но рука заживала, он это чувствовал. Не то чтобы дело шло на поправку, но и опасность гангрены миновала. В церковь наведывались местные жители, искали среди раненых своих близких, приносили скудную еду. Строгостей на сей счет покамест не было.

Игорь все еще надеялся, что придед к нему Вано Кахидзе — отчаянной храбрости парень и умная голова, — придет и скажет, как поступать, куда двигать дальше. Но Вано Кахидзе не приходил, а ведь на него была вся надежда. Зато Игорь увидел однажды поразительно знакомое лицо, и знакомое строгое платье, и всю как бы монашескую стать, и вспомнил, кто это, и решил, что пропал теперь уже бесповоротно. Между тюфяками, брошенными прямо в пыльную траву, осторожно пробиралась она, та самая вдова, жена или не жена погибшего командира с крейсера, шут ее разберет, кем она тому командиру доводилась и доводилась ли кем–нибудь вообще. Она шла прямо на него, по единственному в этом углу двора проходу, ей некуда было свернуть, даже если бы и захотела, и в болезненной оторопи он не нашел ничего лучшего, как отвернуться, прикрыть глаза, сделать вид, что спит.

Но и не видя женщины, он ощущал ее присутствие всей кожей и наспех соображал, что же она предпримет в следующую минуту, понимая лишь одно: любое действие, предпринятое ею, едва ли будет в его пользу, скорее наоборот. Потому что сам Игорь ничего, кроме неприятностей, этой женщине не доставил. Игоря настораживало и то обстоятельство, что она, жена крупного командира (если все же допустить эту версию), осталась в окуппированном городе, тогда как, наверное, у нее была возможность уехать отсюда заблаговременно. Правда, могла замешкаться, сперва не то–родилась, а потом не поспела. В общем–то выбраться из осажденного Севастополя даже в лучшие времена было трудно.

Женщина остановилась около его тюфяка и, видимо, долго смотрела, глазам своим не верила. Не имело смысла больше притворяться, и он открыл глаза, взглянул на нее прямо: «Ну, это я, я, Игорь Шумейко, оперуполномоченный Особого отдела, старший лейтенант Красного флота, весь перед тобой как на тарелочке, во всем своем бесприютном виде. Ну так что же нам теперь делать, вернее, что же вы, сударыня, намерены предпринять касательно моей бедственной особы?»

Наверное, он тогда ничего подобного, именно в таких выражениях и в таком смысловом порядке, не думал, но глаза его определенно не были безмятежны.