Люди, горы, небо - [49]

— Вот… поселковая достопримечательность, — показал он на дерево. — Повесился тут в пьяном виде глава немалого семейства, не оставив после себя никаких письменных указаний. Это он зря. В таком случае завсегда должна быть ясность, а иначе не стоит и с городьбой затеваться.

Шумейко, обозрев «достопримечательное» местечко, в рассеянности подтвердил:

— Без ясности — это он зря, конечно. Не браконьер, часом?

— Да нет, не больше других. Грешил по малости, на закуску.

У Потапова почти все «грешили по малости», он избегал вступать в спор с населением вроде как даже из «политических» соображений: инспектор рыбоохраны — представитель соответствующего государственного института, и, вступая в раздоры с ним, население так или иначе вступает в конфликт с государством.

— Ну, население — это громко сказано, — заметил ему Шумейко. — Известная часть… наиболее безответственные элементы…

Потапов торопливо сбил с одежды шелуху и уже семечек из кармана не вынул.

— Не скажите, не скажите, Игорь Васильевич. Давайте зайдем в каждый второй дом, и к рюмке водки вам подадут лосося. А между тем он будет свободно продаваться после первого августа по твердым ценам. Но ведь за деньги! За рыбу деньги платить здесь покеда не привыкли, даже смешно… когда она свободно, без продавцов, в реке плавает. Зайдем, что ли, ко мне, отобедаем?

— А что ж, — поколебавшись минуту–другую, согласился Шумейко, — как будто время уже. Не откажусь.

Он заглядывал к Потапову мимоходом еще в первые дни после приезда сюда. Дом у него ладный, у Потапова, вдоль забора обложен мощными, не колотыми еще на дрова, березовыми кругляками — дом словно деревянный кремль за крепостной стеной.

Пока Шумейко мыл руки под рукомойником, хозяин просвещал его насчет «истинной» ухи.

— Есть, конечно, уха двойная. Но это еще не уха, как положено быть. Вот тройная уха из карася — это да‑а… Значится, отварить карасей и вынуть, потом в том же отваре еще раз свеженьких, и так до трех раз. Вот нам Муся сообразит сейчас, она мастерица…'

Вошла его жена, низкорослая бабенка, улыбчивая с виду, неторопливая в движениях — сама доброта и степенность.

— Чего соображать, — пропела она, — когда все готово, присаживайтесь, кушайте на здоровье.

И пока Шумейко хлебал уху, действительно приготовленную отменно, она все жаловалась на мужа по пустякам, совсем необидно, так разве, для поддержания приятной беседы.

— Прокопыч такой канительный, — ¦ ужимчиво выпевала она. — Совсем низвела его эта зловредная работенка! Уж такой канительный — ночью, смотришь, проснется и все своим фонариком мигат: сколько, значит, время–то… Ну, не спится, так поди во двор, займись чем–нибудь, эт чего же по комнате шастать да фонариком мигать? Я ему говорю: я этот твой фонарик разобью на мелкие части, не суй ты его, заради бога, под подушку, не браконьеров же тебе под кроватью ловить–высвечивать.

Шумейко и слушал ее и не слушал, хлебая уху из карасей. Десяток карасиков попросили они вчера у рыбаков на улове, так что теперь он мог посочувствовать браконьеру: и впрямь хороша рыбка, хотя лосось крупней, к тому же бескостый, есть чего пожевать.

«Вот и у меня, поди, точно так же сложилась бы жизнь прилично и достойно, — взгрустнулось вдруг ему, — с ухой из разных там бычков да кефалей по субботам, а под уху полстаканчика граненого, а потом под руку с женушкой в кино либо театр. И даже, может быть, немного повеселей жили бы, чем Потаповы, на более культурном уровне, с запросами, а впрочем, и нет: Потаповы тоже и книги читают и в кино под ручку ходят чуть ли не каждый свободный вечер…»

Жалеет он, что ли, о той, что ушла безвозвратно? О той, что была любимой и единственной?.. Может, и жалеет, раз вспоминает. Хотя, откровенно говоря, вспоминать тяжело. Но нет у него вообще легких, особо приятных воспоминаний. Нет.

12

Воспоминание второе

После финской кампании, тяжело раненный в ногу, слегка теперь прихрамывающий, но отъявленно молодой, красивый, мужественноликий, Игорь долечивался в евпаторийском военном санатории. Преимущественно донимали его лечебной физкультурой, разрабатывали ногу. А инструктором лечебной физкультуры была девушка года на два старше Игоря — Люся Левандовская.

Влюбилась она в красивого и мужественноликого. К тому же орденоносец, что по тем временам как бы ореолом человека окружало, приподымало его над прочими смертными: скупо тогда ордена давали, редко. И только Указом Президиума Верховного Совета. И вручал, как правило, все ордена всесоюзный староста Михаил Иванович Калинин.

Не то чтобы Игорь тоже полюбил Люсю, но приглянулась она ему, привлекла гибкостью тренированного тела, веселым нравом, нерассуждающей, как сгоряча показалось, готовностью поделиться всем, чем сама была богата.

— Оставайся в Евпатории, — предложила она. — Тебе теперь все дороги открыты. На любую работу устроишься руководящую. Притом, как в песне поется, море, песок и пляж…

И действительно, с работой затруднений не оказалось: сам не понял, как очутился в райисполкоме, начал заведовать какими–то плановыми делами, в которых разбирался плохо. Но орденоносец: сочувствовали, входили в положение, помогали…