Люди Германии. Антология писем XVIII–XIX веков - [30]

Истинно новое заключается в способе ведения войны между морскими державами и находит выражение в использовании паровых двигателей. Такое предприятие, как нынешняя война в Крыму[134], ещё несколько лет назад было бы невозможно. Нет сомнения, что это большой эксперимент. Оправдают ли себя затраты? Будущее покажет и это тоже, ведь множество великих откровений – пока его прерогатива. Пусть небеса направляют его лучшим образом!

В 1855 году прояснится многое из того, что сегодня я различаю с трудом. Надеюсь на встречу с Вами в новом году. Я не строю планов дольше, чем на одно время года – самое большее на два. Во все времена и в любой обстановке я умел сводить концы с концами, но чем я старше, тем короче становится между концами расстояние.

Храните добрые чувства ко мне и будьте уверены в доброте моих чувств к Вам.

Меттерних

Князь Клеменс фон Меттерних (1773–1859) – австрийский дипломат и государственный деятель, министр иностранных дел, а затем канцлер Австрии (1809–1848). Как дипломат был сторонником тактики выжидания и лавирования, отличался умением вводить в заблуждение своих партнёров. В 1815 г. организовал Венский конгресс, положивший начало периоду реставрации монархии в Европе после наполеоновских войн. Противостоял национальному движению в Германии. Был вынужден выйти в отставку во время событий революции 1848 г. Бежал в Великобританию; после возвращения в Австрию в 1852 г. в политике активно не участвовал.

Граф Антон фон Прокеш-Остен (1795–1876) – австрийский дипломат. Во Франкфуртском сейме противостоял Бисмарку, на тот момент парламентарию и представителю Пруссии, выступавшему против австрийского доминирования.

Готфрид Келлер писал великолепные письма. Его перо тяготело, пожалуй, к такой открытости, на какую голос его был не способен. «Сегодня очень холодно; садик за окном зябко дрожит; семьсот шестьдесят два бутона на розовом кусте норовят спрятаться обратно в ветви»[135]. Подобные прозаические строки с лёгкой абсурдной ноткой (которую Гёте в своё время назвал непременным свойством поэзии) со всей очевидностью доказывают, что у этого писателя – ещё в большей степени, чем у других – ярчайшие и важнейшие мысли обретали форму лишь на бумаге, а потому он так недооценивал качество своих сочинений и так стремился увеличить их объём. Впрочем, его письма занимают пограничную языковую область не только в территориальном отношении. Лучшие из них сочетают в себе письмо и рассказ, напоминая смешение эпистолярного и фельетонного жанров в произведениях современника Келлера Александра фон Вилье[136]. Чрезмерного влияния XVIII столетия, каких-либо устоявшихся канонов романтизма в этих письмах не найти. Примером их чопорного, причудливого стиля может служить следующее послание, где, ко всему прочему, имеется наиболее подробное из дошедших до нас описаний сестры автора, Регулы, которая, по его словам, «оставшись старой девой, увы, попала в ряды самых горемычных выходцев из этого народа»[137]. А острое, хоть и отчасти предвзятое чутьё Келлера ко всему гнусному и низкопробному не обманывает его и тогда, когда он рассказывает своему адресату о взаимном согласии, утвердившемся между двумя заезжими чтецами. Зачастую в первых строчках он приносит извинения за поздний ответ. «Корреспонденция, – начинает он одно из таких посланий, – тучей нависла над моим письменным столом»[138]. Но ведь и сам он – нагоняющий тучи, напряжённо хранящий молчание, затем внезапно рассекающий духоту трезубой молнией остроты, а после глухо рокочущий Юпитер Эпистоляриус.

Готфрид Келлер – Теодору Шторму

Цюрих, 26 февраля 1879

Сколь бы долгожданным ни было Ваше письмо, милейший друг, оно всё же весьма досадно уличило меня в нерасторопности, каковая вот уже несколько месяцев лишает меня возможности написать Вам. Я впервые едва способен переносить зиму, и оттого почти всё мое писательство сошло на нет. Нескончаемо серая, беспросветная и притом на редкость морозная и снежная, эта зима, наступившая после прошлогодних дождей, отравляет мне чуть ли не каждое утро. Лишь однажды мне вновь удалось насладиться ранними часами, когда из-за трубочиста, что приходил чистить печь, я встал в четыре утра. Тогда в восьми-двенадцати милях к югу от нас можно было разглядеть весь альпийский хребет, и залитые лунным светом горные вершины мерцали, словно сказочное видение, в прозрачном от тёплого ветра воздухе. А днём, по обыкновению, небо опять заволокло мглой и туманом.

Пусть приобретение земли и посадка деревьев принесут Вам радость. Тому, у кого жива ещё матушка, можно и деревья сажать. Однако ж Вы и впрямь проявляете чудеса прилежания, ежели сулите нам сразу три новых труда; доброму Вашему имени они не должны да и не смогут повредить, ведь Вы просто не сумеете, как некоторые дельцы, умышленно поступиться своим мастерством, а непредумышленно учинить подобное не так-то и легко.

Г. Келлер. Вид с Зузенберга на Лимматталь. Цюрих. 1842

Несколько лет тому назад и мне здесь довелось послушать выступление легкомысленного рапсода Йордана[139], причём те же самые главы. С немалым изумлением услышал я, как болезненный сынишка Брунгильды (завидный сюжет для современного романа!) говорит Зигфриду: «Ты добрее папеньки». Йордан, бесспорно, наделён дарованием, но какую же толстокожую душу нужно иметь, чтобы отбросить за ненадобностью старинную неподражаемую «Песнь о Нибелунгах» и подменить её своим новомодным уродцем! К подлинной «Песни о Нибелунгах» я с годами всё больше проникаюсь любовью и трепетом и в каждой её части всё явственнее вижу задуманное совершенство и величие. Окончив упомянутое чтение в Цюрихе, наш рапсод встал в дверях так, чтобы все покидающие зал слушатели непременно прошли мимо него. Передо мной шёл Кинкель