Люди Германии. Антология писем XVIII–XIX веков - [29]

Вот такое, дорогой друг, досталось Вам длинное письмо, читать которое потребует от Вас немалого труда, но Вы сами в том виноваты и побудили меня к тому своей проникновенной настойчивостью. Рад был узнать, что в Вашем доме отныне три девочки, выражаясь старинным языком Лессинга, три сударыньки, что наполняют Вас радостью. Остаюсь Вашим верным другом.

Якоб Гримм

Фридрих Кристоф Дальман (1785–1860) – историк, политик, активный сторонник объединения Германии. Преподавал историю в университете Киля, в Гёттингенском и Боннском университетах. Автор истории Дании и истории Французской революции. Участвовал в написании Ганноверской конституции (1833). В 1837 г. был изгнан из Ганновера за несогласие с отменой конституции (вместе с шестью другими профессорами, среди которых были братья Гримм и Г. Гервинус).

Георг Лукач[126] однажды прозорливо заметил, что немецкая буржуазия ещё не успела побороть своего первого врага – феодализм, как перед ней уже возник её последний враг – пролетариат. Современники Меттерниха знали об этом не понаслышке. Достаточно открыть «Историю девятнадцатого века» так и не оценённого по достоинству Гервинуса[127] и прочесть слова, которые незадолго до смерти мог ещё прочитать и сам государственный канцлер в отставке: «Бывало, что великие главы государств властвовали деспотичнее, чем Меттерних, но заслугами перед страной искупали свою жестокость. Даже если они, как Меттерних, ставили собственные интересы выше интересов государственного благосостояния, то – когда их корыстные мотивы оставались вне игры – они всё же способствовали работе во благо, из мудрости или же по природной склонности движимые простым стремлением к какой-либо деятельности. Но Меттерних был не таков. Его главным интересом было бездействие, и этот интерес всегда оставался в центре игры и всегда шёл вразрез с интересами государственного благосостояния».

Однако не только бездействие наделяло свергнутого канцлера суверенностью, которой так ощутимо дышит его письмо, написанное им в возрасте восьмидесяти одного года, и не только беспрепятственное распоряжение необозримыми богатствами, накопленными князем за тридцать лет мирного времени, как утверждают, «на договорах об обменных курсах и разделении фондов с магнатами, услугах за услуги, продажах втридорога… и покупках по грошовой цене …на миллионах от репараций, пактов о перемирии, эвакуации, компенсации, апроприации и контроля над пароходством»; – так вот, не только это наделяло его суверенностью, но и знаменательное политическое кредо, сформулированное в приведённом письме-завещании к графу фон Прокеш-Остену (его единственному ученику и тогдашнему уполномоченному Австрии на Франкфуртском сейме), причём с такой выразительностью, что и во всём восьмитомнике его посмертно изданных рукописных трудов вряд ли найдётся более точная формулировка[128]. Если взять это письмо за опору, можно навести мост над половиной века и прийти к высказыванию Анатоля Франса, найдя в нём тягу к недомолвкам, также свойственную даже не столько словам, сколько неоднозначной улыбке Меттерниха, в которой маршал Ланн увидел изворотливость, барон Хормайр – коварство и похоть, а лорд Расселл – ничего не значащую привычку[129]. Анатоль Франс пишет: «“Это – знамение времени”, – говорят поминутно. Но подлинные знамения времени обнаружить очень трудно. <…> Мне случалось иногда уловить кое-какие любопытные факты, происходившие у меня на глазах, и, заметив их оригинальный облик, с удовольствием объяснять его как проявление духа эпохи. <…> Но в девяти случаях из десяти я находил потом такой же факт, происшедший при аналогичных обстоятельствах, в старых мемуарах или старых исторических сочинениях»[130]. Именно так; и потому деструктивно настроенные умы – будь то вельможи с феодальными претензиями или анархически настроенные буржуа – любят сравнивать жизнь с игрой. Двусмысленность этого слова, «игра», здесь очень уместна. В нижеследующем письме под игрой подразумевается театральная сцена с её вечным возвращением того же самого, а в другом, написанном почти в то же время, – азартная игра, причём «забота о морали и справедливости»[131] объявляется необходимой при игре в скат[132]. «Лакированная пыль» – так князя однажды назвал один русский статский советник[133]; но и это не стёрло бы улыбку с его лица: искусство управления государством было для него менуэтом, под ритм которого в воздухе пляшут пылинки. Так он оправдывал перед самим собой политику, которой даже буржуазия во времена своего расцвета не могла овладеть, не видя её иллюзорности насквозь.

Князь Клеменс фон Меттерних – графу Антону фон Прокеш-Остену

Вена, 21 декабря 1854

Дорогой генерал!

Пользуясь первой же действительной возможностью, я благодарю Вас за то, что Вы помните эту дату, двадцать третье ноября. Она настала в восемьдесят первый раз, так что смотреть мне остаётся почти только в прошлое; будущее мне уже не принадлежит, а настоящее приносит мало удовлетворения.

Я по природе враг ночи и друг света. Между полным мраком и сумерками я вижу мало различия, потому что и сумеркам тоже не хватает живительной ясности. Где что-либо видно ясно? Если Вам это известно, то Вы талантливее меня. В какую сторону ни посмотрю, я вижу противоречие между словом и делом, между честно поставленными перед собой задачами и выбором путей к их решению, между разумностью целей и безрассудностью в средствах! Ничего нового в окружающих предметах я не вижу, вещи всё те же, они даже не предстают в новом обличье, а единственное, что во всей ситуации очевидно – это то, что актёры спектакля поменялись ролями. Несомненно, машинерия и мизансцены, которыми обставлены всё те же старые вещи, стоят дорого. Вот только не нужно представлять мне этот спектакль как нечто новое, и пусть мне будет позволено дождаться развития событий, а там уж я вынесу суждение об обработке материала.