Люди, боги, звери - [9]

Нарубив еловых сучьев, Иван поставил их наклонно к найде, а сверху набросал довольно много лапника. Получилось что-то вроде шалаша, внутри которого, на снегу, мы тоже настелили лапника, а на него — чепраки. Забравшись в шалаш, Иван тут же разделся до рубашки. Вскоре у него на лбу и шее проступил пот.

— Вот теперь хорошо, — с удовлетворением отметил он, вытираясь рукавом.

Вслед за ним разделся и я, и вот мы уже сладко спали безо всяких одеял, хотя сквозь щели в нашей колючей крыше виднелись холодные яркие звезды, а тут же за найдой лютовал мороз. После этой ночи стужа меня уже не страшила. Промерзнув в седле за день, я знал, что к вечеру меня согреет веселый огонь найды, я стяну тяжелый тулуп и, оставшись в одной лишь рубашке под кровлей из еловых и сосновых веток, буду попивать благословенный чай.

Днем, когда мы тряслись в седлах, Иван подолгу рассказывал мне о своих странствиях по лесам и горам Забайкалья в поисках золота. В его удивительно живых историях было много невероятных приключений, схваток и опасностей. Иван принадлежал к тому незадачливому типу старателей, которые, открыв в России или где-нибудь еще богатейшие месторождения золота, умудряются остаться нищими. Он утаил от меня, почему оставил Забайкалье и перебрался сюда, на Енисей. Я, со своей стороны, составив представление о его независимом и упрямом характере, не задавал лишних вопросов. Но однажды туман неизвестности, скрывавший эту часть его таинственной жизни, неожиданным образом рассеялся. Близилась цель нашего путешествия. Весь день мы буквально продирались сквозь густые заросли ивняка к берегу Маны, правого притока Енисея. Снег был повсюду испещрен заячьими следами. Эти маленькие белые зверьки, жившие в чащобе, то и дело перебегали нам дорогу. А один раз мы заметили рыжий хвост лисицы, спрятавшейся от нас за боль шим камнем; хитрый зверь следил одновременно и за нами, и за беспечными зайчишками.

Иван долго молчал, а потом вдруг заговорил, g^-сказав, что недалеко отсюда в устье небольшого притока Маны стоит хижина.

— Ну, что скажешь? Двинем туда или проведем еще одну ночь у найды?

Я предложил направиться к хижине: хотелось помыться, да и просто переночевать наконец под настоящей крышей. Иван поморщился, но согласился.

Уже смеркалось, когда мы подъехали к затерявшейся в глухом лесу и почти не видной в малиннике лачуге. В ней была лишь одна маленькая комнатенка с двумя крохотными оконцами и громадной русской печью. Неподалеку от дома виднелись развалины сарая и погреба. Мы истопили печь и приготовили скромный ужин. Иван отпил из бутылки, добытой у солдат, и разговорился. Глаза его блестели, руки нервно теребили длинные кудри. Он начал было рассказывать одну из своих многочисленных историй, но неожиданно замолк и с неподдельным ужасом уставился в угол.

— Видел крысу? — спросил он.

— Ничего я не видел, — отозвался я.

Он снова замолчал и, сведя брови, о чем-то напряженно задумался. Меня это не удивило — частенько мы часами не обменивались ни единым словом.

Затем Иван наклонился ко мне и зашептал:

— Расскажу тебе, пожалуй, одну историю. У меня был друг в Забайкалье. Из ссыльных, по фамилии Гавронский. Сколько лесов прошли мы с ним в поисках золота, сколько гор облазили — не счесть!

Был у нас уговор: что ни найдем — все делим пополам. Но он неожиданно ушел в тайгу к Енисею и исчез. И вот спустя пять лет доходит до меня слух, что нашел он золотую жилу и разбогател. А позднее стало известно, что его убили вместе с женой… — Иван помолчал с минуту и снова продолжал: — Мы сейчас находимся в его хижине. Здесь он жил вместе с женой и где-то неподалеку на реке добывал свое золотишко. Никому не говорил — где. Крестьяне в округе знали, что у него в банке полно денег и что он продает золото правительству. Здесь их и убили.

Иван подошел к печке, вытащил горящую головешку и, подавшись вперед, осветил пол.

— Вот они, эти пятна крови на полу и на стене. Это их кровь, Гавронских. Так они и не сказали, где золото. Добывали его из глубокого шурфа на берегу реки и хранили в погребе под сараем. Ни слова не вымолвили… А как я пытал их… Боже, как я их пытал! Поджаривал на медленном огне, выкручивал пальцы и наконец выдавил глаза. Все зря. Отдали богу душу, ничего не сказав.

Немного подумав, он быстро добавил:

— Эту историю я слышал от крестьян.

Бросив головешку в огонь, Иван тяжело рухнул на скамью.

— Пора спать, — буркнул он и затих.

Еще долго слушал я его тяжелое дыхание и бормотание. Он ворочался с боку на бок, не выпуская изо рта трубки.

Утром мы покинули зловещее место, хранившее память о тяжких муках и злодейском преступлении, и снова пустились в путь, пока наконец на седьмой день путешествия не достигли горной цепи, сплошь поросшей у основания густым кедровым лесом.

— Отсюда до ближайшей деревни восемьдесят верст, — объяснял мне Иван. — Люди забредают сюда только осенью, во время сбора орехов. Раньше никого не жди. В этих местах много птицы, зверья и орехов, будешь жить припеваючи. Видишь реку? Захочешь к людям, иди по течению, ближайшее селение там.

Иван помог мне соорудить жилище из глины. Впрочем, это была не обычная мазанка. Основой для нее стала глубокая яма, образовавшаяся на том месте, где раньше рос вывороченный бурей огромный кедр. Глиной скрепили торчащие из земли корни, а сверху накидали сучьев и веток, создав таким образом подобие крыши. Это сооружение мы обложили для прочности камнями и засыпали снегом, чтобы было теплее. Постоянно открытый вход в хижину должна была охранять все та же найда. В этой берлоге я провел в тепле два месяца, не видя ни одного человеческого лица и не имея вестей из большого мира, где свершались грандиозные события. Я жил в этой могиле под корнями рухнувшего дерева один на один с дикой природой, в постоянной борьбе за существование и непрерывных волнениях за судьбу своей семьи. Иван уехал на другой день, оставив мне мешок сухарей и немного сахара. Больше я никогда его не видел.