Любовные утехи русских цариц - [53]
Были монастыри, в которых воспитанницам строго-настрого запрещали мыть половые органы, поскольку несовместимо, по их мнению, это занятие со служением Господу Богу. И бедные монастырские девочки разуметь не могли: отчего справедливый боженька их такими несовершенными сотворил и что им делать, когда… это самое наступает? Ну, какая смышленая девчушка, интуиции следуя, мхи и лишайники использовала, о «тампаксах» тогда не слышали.
Но нет худа без добра. Септические свойства лишайников давно известны в народной медицине. Благодаря этому намного меньше было заражений, чем, скажем, теперь.
Но, по нашему мнению, у таких ортодоксальных монахинь служение Богу, преклонение перед ним сильно на половую патологию смахивало. Так, канонизированная папой Пием II блаженная Вероника Иулиани, желая выразить поклонение агнцу божьему, клала с собой в постель земного ягненка, целовала его и давала ему сосать свою грудь. А монахиню Бланбекин неотступно мучила мысль о том, что сталось с той частью, которая была удалена при обрезании Христа. И как ни крути, ни верти, а действительно признаем — ученые правы, когда утверждают, что «половой инстинкт — самый властный из всех инстинктов человека, за исключением более властного инстинкта самосохранения. Сильное половое влечение — это черта, которая присуща как человеку, так и животному».
А насколько он сильный, можно судить уже по тому, что святая Екатерина Генуэзская так страдала от любовного жара, который не могла удовлетворить молитвами, что бросалась на землю и кричала: «Любви, любви, я более не в силах терпеть!» А какая дикая похоть мучила святую Елизавету по отношению к младенцу Иисусу — описать трудно! Однако довольно, а то и мы в экстремализм отойдем.
Немало было и подлинно святых женщин-монахинь, посвящавших всецело себя служению Богу и людям с истинно христианской добротой и милосердием. Мы просто к тому все эти примеры привели, чтобы как-то оправдать нашу Евдокию, какой телесной мукой она мучилась, если высмотрела в церковной толпе пригожего майора Глебова, посланного в Суздаль для набирания рекрутов. Глебов, конечно, обратил внимание на не старую еще монахиню, которая, по слухам, была не кто иная, как сама бывшая русская царица. И не пристало бывшей царице в таком аскетизме жить, в холодной келье по ночам мерзнуть, и для согрева послал он ей сначала мех, за что получил благодарное письмо от Евдокии, а потом и сам ее постель согрел. И потом на следственной комиссии пятьдесят монахинь, жестоко поротых кнутом, а многих и насмерть запороли, будут утверждать, что Евдокия, не стесняясь их, открыто с Глебовым целовалась, а потом удалялась с ним в келью на многие часы.
Сам Степан Глебов на допросе показал: «Как был я в Суздали у набора солдатского, привел меня в келью духовник ее Федор Пустынный и подарков к ней через оного духовника прислал я, и сошелся с нею в любовь»>[63].
Но все это будет потом, а сейчас же любовь Глебова и Евдокии в полном разгаре, и иссохшее ее сердце расцвело и воспрянуло. Но Евдокия есть Евдокия, наверно, из-за этого и царь ее покинул: она вечно плачется и даже упоение любви превращает в какую-то жалобную молитву. Так, во всяком случае, выглядят ее письма к Глебову: ну прямо плач Ярославны у кремлевской стены — все у нее надрывно. Еще и не оставил ее любовник, все-таки боящийся жены и ответственности за свои амурные делишки, еще хаживает в Евдокиеву келью на любовные утехи, а она уже вопит и плачется, худшее предвидя. Как, оставить ее? Да за что же? Разве она не все сделала, не омочила слезами его руки и всех членов его тела и все суставчики ног и рук? Вот образчик ее письма Глебову: «Мой свет, мой батюшка, моя душа, моя радость! Неужели уже правда настал час расставанья? Лучше бы моя душа рассталась с телом! Свет мой, как жива останусь? Вот уже сколько времени сердце мое проклинает этот час! Вот уже сколько времени я непрерывно плачу! И день настанет, а я страдаю, и один только бог знает, как ты мне дорог! Почему я люблю тебя так, обожаемый мой, что жизнь мне становится не мила без тебя? Почему, душа моя, гневаешься на меня, да гневаешься столь сильно, что не пишешь даже? Носи, по крайней мере, сердце мое, колечко, которое я тебе подарила, и люби меня хоть немного. Друг мой, свет мой, моя любонька, пожалей меня! О, мой целый свет, моя лапушка, ответь мне. Не давай мне умереть с горя. Я тебе послала шарф, носи его, душа моя! Ты не носишь ничего из моих подарков. Или это значит, что я тебе не мила? Но забыть твою любовь? Я не смогу! Я не смогу жить на свете без тебя!»>[64]
Сможет, сможет, и придется ей пожить без него еще целых десять лет, хотя любовничек уже изрядно охладел, и все больше и больше претят ему ее стоны, с любовными излияниями смешанные. Бедность и слезы — плохие спутники любви. А она, как раненая сука, как плакальщица над гробом, все засыпает и засыпает его своими жалостливыми посланиями: «Я умираю без тебя», «Как же ты не зароешь своими руками меня в могилу», «Почему ты меня покинул?», «Зачем бросил меня, сироту несчастную?», «Кто меня, бедную, разлучил с тобой?».
