Любовные доказательства - [11]

— Ой, — сказала та, — я туда попала-то? — Она вновь приоткрыла дверь и взглянула на номер. — А где Петр Дмитриевич?

— На обеде, — как-то сразу сжавшись, ответила Люба.

— На обеде он, а я ему тут целый термос домашнего бульона принесла. Курицу в фольге. Как у вас тут кормят?

Она раскрыла огромную сумку и стала выставлять на тумбочку и на стол банки, банки, термосы, бутылки, выкладывать свертки.

— Холодильник-то тут у вас есть?

Люба пожала плечами.

— А процедуры какие ему тут сделали? Я договорилась с начальством, что поживу здесь с ним. Проплатила уже, вот — платежка у меня есть. — Она порылась в сумочке и стала показывать Любе какую-то бумажку. — Все равно одна кровать у него пустует. А питание у меня вообще свое.

Меж тем на пороге возник Петр Дмитриевич:

— Зинаида, ты тут какими судьбами? В такую даль! Ну, зачем?

— Подумала, может, ты скучаешь, да и вообще — лежишь бесхозный. А я погляжу — за тобой ухаживают…

Она стрельнула глазами на Любу.

— Я ей только что платежку показывала, я ведь к тебе надолго. Буду тут с тобой вместе в санатории… Присматривать.

— А, Любовь Ивановна, вы еще здесь? — Мраморнов вдруг засуетился, даже глаза у него забегали. — Пойдемте, я вас провожу, там и договорим. А ты тут располагайся, Зина, отдыхай с дороги.

Легонько тронул Любин локоть, они вышли.

— Вот, дорогой мой человек, видишь, как все обернулось-то… Жена приехала. Не ждал ее, не звал. Как это в песне поется — «не жалею, не зову, не плачу». Думал я, еще мы с тобой здесь побродим да побеседуем. Вопросы жизненные, философские обсудим. Темы-то какие ты мне задала важные. Ух, масштабные темы! Молодчина ты! Всегда была молодцом, хоть и растяпа. Помнишь, как я тебя называл? Но Зинаида моя, ты пойми, очень ревнивая. Такую сейчас разведет разлюли малину: кто, да что, да как, да зачем… Ладно. Перед смертью, как говорится, не надышишься. Поезжай к себе. Я тебе все отпишу. Ты живешь-то где? По нашему, по старому адресу?

— По старому, — кивнула Люба.

— Ну и добре. Спасибо тебе.

Он пожал ее руку и хотел было поцеловать в голову, но вокруг было много санаторских: они отобедали и вышли подышать свежим воздухом, и он, показав на них глазами, сказал ей:

— Ну не будем рисковать, — но все же сложил губы так, как будто целует, и чмокнул воздух.

Но и от этого — неосязаемого — поцелуя Люба вспыхнула, лицо и уши у нее стали гореть и даже жечь, а ноги подкашиваться.

— Прощай, — крикнул ей вдогонку Мраморнов и скрылся.

Честно говоря, Люба не помнила, как она добралась до вокзала, и лишь когда уже села в поезд — плацкартный вагон, боковое место, духота, шум, пьяные солдатики, — только тут стала понемногу приходить в себя.

Ей было грустно, хотелось плакать, и хотя слезы уже катились по ее щекам, ей хотелось плакать еще и еще. Словно весь тот благоуханный и блаженный напиток, который она бережно носила в себе вчера, должен был пролиться слезами и течь долго, долго, заливая собою весь мир. И лишь после этого можно было бы жить дальше.

Она сидела на жесткой полке и смотрела в ночное окно. В конце концов ну что же, она ведь ехала выполнить свой христианский долг. И она его выполнила. И она любит Мраморнова уже не как жена, не как женщина, а как христианка. И он это оценил. Она поняла по его глазам. И вообще — он был так внимателен, так нежен с ней…

Может быть, он все-таки любит ее? Продолжает любить, несмотря ни на что? То есть жена сама по себе — крест жизни, а она — сама по себе — вестница неба? И вот они — он и она — такие две разлученные в этом мире души, и она почти физически чувствует эту мощную связь между ним и собой, между санаторским корпусом и своим удаляющимся от него поездом. Эта тяжелая грохочущая и разматывающаяся, но не обрывающаяся цепь…

К утру она насчитала шесть доказательств того, что это — так. Что Мраморнов все-таки любит ее. Но не смеет признаться ей в этом прямо. Ну, действительно, как это можно при живой жене, чтобы остаться порядочным?.. Итак, шесть доказательств.

Во-первых, он сказал: «Мы с тобой, Любочка, еще ого-го!» Потом посмотрел ей долго в глаза и добавил: «Мы еще с тобой повоюем!»

Во-вторых, он сказал: «Имя-то ведь у тебя какое! Любовь! Вот какое у тебя имя».

В-третьих, он сказал, когда они сели на скамеечку над прудком: «Люба, ведь здесь вот какое дело. Тошно мне, Люба! Ты у меня, что свет в окошке. Приехала через тридевять земель к старому, больному… Я ведь, Люб, и впрямь туда уже заглядывал… в пропасть-то эту. А ты — почуяла. Простила. Уму-разуму прибежала учить. Вон — в рай меня тянешь, рассказываешь про блаженство, про веру, про вечную жизнь. А мне, Любочка, все так тошно, неспокойно, тягостно. Дай хоть вспомню возле тебя время наше молодое, радостное, хорошо мы все-таки с тобой жили, всю жизнь бы так».

В-четвертых, он сказал: «С тех пор, Люба, как я тебя тогда ну… оставил, понимаешь, бросил, что уж тут смягчать, дорогой мой человек, все эти двадцать с гаком лет тяжесть такая была у меня на сердце! Так что инфаркт — это не мудрено: не выдержало оно тяжести-то. Тянуло вниз что-то. Вспоминал я тебя иногда, это конечно, но Зинаида, супруга моя, так меня в оборот взяла, все на начальственные должности двигала, на подвиги посылала. А камень на душе моей так и лежал плашмя. И вроде радуюсь, а нет настоящей радости. Вроде и благополучно все, а блага-то, счастья — и нет его».