Любовь языком иносказаний - [26]

Троллейбус был полупустой, я села на последнее сиденье, спиной к водителя, вокруг — никого. Мой взгляд сквозил сквозь стекло немытого окна, а губы с маниакальной бесконечностью произносили одни и те же слова:

— Люблю, люблю, я люблю тебя! Как я люблю тебя, Наиль, как люблю!

Весь вечер я думала о том, насколько сильно люблю Наиля, я мысленно обращалась к нему и говорила, что в этом мире еще есть люди, которым он нужен как воздух.

На следующее утро я чуть ли не бежала на работу, существование без Наиля становилось для меня просто невыносимым. Наиля не было на работе опять. Мне показалось, что я сейчас сойду с ума. Наиль… Наиль… Не бросай меня…

Я снова спросила Ульяну, Петра Петровича, но они мне не отвечали ничего вразумительного, хотя из их слов и стало ясно, что с Наилем все в порядке.

— Но это же прогул! За это увольняют! — возмутилась Алевтина.

Я взглянула на нее, не сумев скрыть ненависти. Она относилась к числу тех людей, которые, не сумев заполучить желаемое, уничтожают это, чтобы не досталось никому.

Ну уж нет, я приложу все усилия, чтобы Наиля не уволили!

Как бы перетерпеть этот день? Без Наиля мое нахождение на работе мне кажется бессмысленным. А завтра суббота, потом воскресенье — я снова не увижу его. Наиль…

Он пришел в понедельник. Такой же, как обычно, хорошо выглядящий, в прекрасном расположении духа, положил на мой стол липовую справку из поликлиники.

Я безразлично убрала справку в папку. Что-то надломилось во мне. Как в механизме, работающем на износ. Я устала. Я устала от своей невостребованной любви с надрывом, от потрясений, связанных с ним. Мне не хотелось новых потрясений, даже если бы они были положительными. Я их просто больше не выдержу. Я не хочу, чтобы что-нибудь менялось. Мне хочется спрятаться в свою раковину и не пускать туда никого. Я боюсь всего. Я устала. Я хочу жить только по привычке, без мыслей и без чувств. Так, наверно, легче.

Глава одиннадцатая

— Это же не сын, это сволочь! — возмущалась, сидя у меня на кухне, Люда. — Дома слова живого не услышишь — только «рэкет», «комки», «лимоны». Я им с Наташкой уже говорю, вы, мол, дождетесь, что Анжелочка первое слово не «мама» скажет, а «доллар», — Люда отхлебнула чая и продолжила снова: — Со мной, значит, он не разговаривает, все какие-то обиды, а я прихожу к Илюшке на свиданку, и тот мне говорит: «А че это Сашка мне сказал, что с Наташкой начал разводиться?» Я говорю: «Как разводиться?», ведь я ниче не знаю. Нет, Нель, ну это мне нужно было к мужу в тюрьму пойти, чтобы узнать, что сын со снохой, которые в моей же квартире живут, разводятся! Я у них как служанка, в упор меня не видят. С работы прихожу — эта жирная сидит, «Элен и ребята» смотрит. Я ей говорю: «Наташ, ну уж посуду-то могла бы помыть», а она мне таким, знаешь, противным-противным голосом: «Я Анжелочку кормлю». Ну, едрит твою налево, что же она Анжелочку круглые сутки без перерыва что ли кормит?!

— Не говори, — поддакнула я соседке, подливая ей чая.

Люда взяла еще один кусочек датского рулета, который я до половины нарезала прямо в его картонной подставке, и возмущенно продолжила:

— Это же не сноха, это сволочь!

Через полчаса, добравшись уже до своей свахи, Люда вдруг вспомнила, что еще не смотрела «Санта-Барбару», и побежала домой.

— Ба, у тебя здесь Скарлетт лужу сделала что ли, а я вляпалась! — воскликнула она около порога.

Скарлетт — это моя болонка, я завела ее четыре года назад и назвала в честь любимой героини.

— Это почему мы здесь насикали, а? — начала я ругать собаку, как только закрыла дверь за Людой. Скарлетт, забившись под трюмо, смотрела на меня своими настороженно округлившимися черными глазками, только и выделяющимися вместе с темным носом на фоне облака бело-желтой шерсти. — Ну-ка, иди сюда! Нет, иди сюда, безобразница! — приказала ей я, сидя на корточках и стуча полусогнутым пальцем по полу.

Скарлетт бесшумно и преувеличенно послушно подошла ко мне, аккуратно приняла позу древнеегипетского сфинкса и направила на меня взгляд невинных и бесхитростных глаз. При виде такого актерского мастерства я оттаяла и, делано пожурив собаку, пошла в ванную за тряпкой.

Сейчас шел уже 1997-й год, и за прошедшее время вокруг меня много чего изменилось. В стране, в которой я живу, поменялся государственный строй, произошла инфляция, некогда унылые прилавки магазинов стали пестрить яркими упаковками зарубежных товаров, правительство стало по полгода задерживать зарплаты, увеличивать налоги и сокращать штаты служащих. Больше половины работников нашего Института подверглись подобному сокращению. Среди них оказалась и Тамара, но она снова вышла замуж, переехала в самый дальний район города, родила сына и муж, по-моему, хорошо обеспечивает всю их семью — Тамара даже не стала искать новую работу. Мы с ней теперь, к сожалению, редко видимся, но стараемся регулярно перезваниваться. Ульяну тоже сократили и говорят, что она оформилась на инвалидность по варикозному расширению вен на ногах. Я ее не видела уже несколько лет. Петр Петрович получил в наследство от старшей сестры дом в деревне, уехал туда разбираться с делами, но так там и остался — вроде как его окрутила какая-то местная баба. Наш отдел соединили с другим, потому что в нашем осталось лишь три человека: я, Алевтина и Наиль. Алевтина очень постарела и высохла, копя все больше и больше злости в своих колких запавших глазах. Она продолжала жить с мужем.