Любовь — всего лишь слово - [162]

— Хорошо, миссис Дюрхэм.

— Этот дорожный указатель в Сан-Винченцо надо снести или уж починить дорогу! А он стоит себе и стоит! Прямо какой-то сознательный обман! Попадаешь вместе с машиной словно в западню.

Обман. Западня. Я не должен попасться в западню. Я должен быть в норме. Сохранять здоровье. И разум. Я должен теперь думать за троих. Скоро все будет хорошо, если я не поддамся на обман.

И вновь мои мысли уносятся далеко, в то время как миссис Дюрхэм выражает недовольство по поводу ослиной упряжки, которую она никак не может обогнать.

Я не имею права попасть в западню. Я должен уберечь нас троих от всех ловушек: Верену, Эвелин и себя самого.

Вот одна из них: в воскресенье после званого ужина у Манфреда Лорда я встретил Геральдину и Ханзи. Я хотел побыть один и утром отправился в лес. И вдруг они…

Идут, держась за руки: Геральдина — прямая и красивая, Ханзи — кособокий, изуродованный, безобразный. Оба празднично одеты. Оба дружески здороваются.

— Мы собрались в церковь, — говорит Геральдина.

— С Али и Джузеппе, — добавляет Ханзи. — Мы бы с удовольствием взяли и Рашида, но поскольку он иной веры…

— Ах, ты скот, — говорю я.

Он улыбается, и его губы растягиваются в тонюсенькую ниточку.

— Не понимаю, о чем ты?

— Прекрасно понимаешь.

— Ни слова больше! — Он прижимает к себе руку Геральдины. Та тоже радушно улыбается. — Кстати, хотел тебе сказать вот что, Оливер: я не стану возражать, если ты еще больше подружишься с Рашидом. По мне, можешь стать хоть его братом!

— Не собираюсь.

— Это уже твое дело. Но знай: брата у тебя нет.

— Что это значит?

— Это значит, что я тебе уже не брат. У меня теперь сестра!

— Геральдина?

— Да, — говорит та, улыбаясь, — представь себе.

— Не расстраивайся, — говорит калека, — но несчастный случай с ней сблизил нас. Еще совсем немного, и у нее был бы такой же искалеченный позвоночник, как и у меня!

Произнося это, он, подлец, ангельски улыбался, и Геральдина вместе с ним. Они стоят, держась за руки. Интересно, пришлось ли ей показывать ему груди и остальное за то, чтобы он выложил то, что знает. Или он сделал это безвозмездно, со зла?

— Не сердись на него за то, что он больше не хочет быть твоим братом, — говорит Геральдина. — Ведь у тебя сейчас полно хлопот с Рашидом.

Ханзи не спускает с меня глаз.

Ой знает, о чем я думаю. Могу ли я, посмею ли сказать, что несчастный случай подстроил Ханзи? К чему это приведет? Трудно себе представить! Почему тогда я сразу об этом не сообщил? Как будет защищаться Ханзи? («Он мне сказал, что ему надо избавиться от Шикарной Шлюхи!») А смерть фройляйн Хильденбрандт? И опять же Верена, Верена, Верена…

— Пойдем, Геральдина, нам надо спешить, — говорит Ханзи. И, обращаясь ко мне: — А ты, может быть, сходишь в «Родники» и немного утешишь бедного Рашида?

— Как это понимать?

— Он лежит в постели и ревет.

8

Это было 12 марта 1961 года. Я пошел в «Родники» и с часок посидел у постели Рашида, говорил с ним, успокаивая, пока он не перестал плакать. Он сказал, что плакал оттого, что совсем одинок…

Теперь уже все равно. В мире, где потенциальный убийца становится братом Геральдины (здесь вроде как в микрокосмосе разыгрывается то же самое, что и в макрокосмосе — в мире взрослых, в мире народов), в таком вот мире разве не позволительно сказать:

— Ханзи больше не мой брат. Рашид, хочешь стать моим братом?

И тут же его ручонки обвиваются вокруг моей шеи, он прижимается ко мне и в волнении мешает немецкий, персидский и английский.

Я даю ему шоколад, газеты и книги перед тем, как уйти, но он ничего этого не замечает. Он лежит на кровати, уставясь в потолок, и повторяет, повторяет:

— У меня есть брат… у меня брат.

9

— … сталелитейные заводы, понимаете, мистер Мансфельд? Два сталелитейных завода. Уже несколько поколений в семье моего покойного мужа…

Кто эта женщина? О чем она толкует?

— Заводы находятся недалеко у Уоррингтона.

— А где это, миссис Дюрхэм?

— Приблизительно в двенадцати милях от Ливерпуля.

— Угу.

Она говорит. Говорит. А я сплю с открытыми глазами…

В то воскресенье, когда Рашид стал моим братом, я безуспешно ломаю голову над тем, как быть дальше. И сажусь в свою машину и еду в дом отдыха «Человеколюбив. общества» («Ангела Господня») к сестре Клавдии. Почему? Я и сейчас не могу этого сказать.

В доме отдыха жизнь кипит ключом. Мимо зеленой водопроводной колонки я прохожу в здание старого поместья. В прихожей висят старомодные гравюры, на которых изображены добрые ангелы, а под ними благочестивые заповеди. Носятся дети, но кругом много взрослых. Это для меня неожиданно. Я вообще-то думал, что здесь отдыхают только дети. Сестра Клавдия, без двух пальцев на руке, очень рада видеть меня.

— В воскресенье у нас всегда мероприятие!

— Какое мероприятие?

— Выступает брат Мартин. Потом будет обсуждение. Если хотите, можете послушать… А потом можем поговорить о ваших заботах.

— Моих заботах?

— Они, должно быть, у вас немалые. К нам не приходят те, у кого нет больших забот. Я знала, что вы придете, господин Мансфельд.

10

Глядя на Италию, я думаю о Германии. Воспринимая настоящее, думаю о прошлом. Я слушаю миссис Дюрхэм, которая рассказывает мне что-то о своих сталелитейных заводах, и думаю о том, что произошло в последние месяцы, о том, что было со мной и Вереной. Перед моим воображением проплывают картины, я слышу голоса, говорящие вперемешку и один за другим, и в беспорядочной последовательности.