Любовь вне закона - [13]

— Не знаю, папа. Когда я задумываюсь, голова у меня начинает болеть так сильно, что все мысли выветриваются. Я не могу думать. Я вообще ничего не могу.

— И не надо, — решил Пампурин. — Ни о чем не думай, ни о чем не беспокойся, ничего не предпринимай. Думать и делать буду я. Ты сиди дома и выздоравливай, договорились?

Наташа посмотрела отцу в глаза, увидела там то, что ей было важно увидеть, и кивнула:

— Договорились.

Глава четвертая. Дочкин папа

Впервые за всю свою взрослую жизнь Пампурин пожалел, что не умеет плакать. Лицо кривилось, а слез не было. Он лежал на кровати спиной к жене и весь корчился от душевной боли, хотя тело его оставалось почти неподвижным.

Даже в самом страшном сне не могло ему привидеться такое. Его любимица, его Наташенька занималась мерзкими вещами с подонком, которому даже не пришлось прилагать особых усилий, чтобы совращать ее. Еще было бы понятно, если бы этот Дима Сочин чем-то прославился, чего-то достиг в жизни. Или вскружил бы девчонке голову щедрыми подарками и обещаниями золотых гор. Так ведь нет же, нет! Просто уложил ее в постель и добился всего только тем, что он, видите ли, смазливым уродился! Какое счастье, что никто не увидел и не увидит того, что этот ублюдок наснимал на свой мобильник!

Осуждая дочь, Пампурин не мог не восхищаться ее самообладанием в критической ситуации. С каким бесстрашием она пустила в ход оружие! Как хладнокровно уничтожила главную улику. Нашла в себе силы и мужество уйти трудным и долгим обходным путем, вместо того чтобы броситься к пропускному посту, где бы ее заметили и запомнили. Ничего не скажешь, молодец… Но как простить ей падение? Ведь не кинься Наташа в объятия Сочина, с ней не случилось бы того, что случилось. И не пришлось бы ее отцу сейчас мучительно гримасничать в темноте, пытаясь облегчить свои страдания хотя бы небольшим слезопусканием.

Три трупа. Если Наташу поймают, то она вряд ли выйдет из заключения до конца своих дней. Родители убитых парней сделают все, чтобы добиться для девочки максимальной меры наказания. Свидетелей-то не было, а Пампурин собственноручно уничтожил мобильник из-под дивана, на который записались не только первые выстрелы, но и предшествующие им угрозы. Бестолочь, бестолочь! Пампурин дважды стукнул себя кулаком по лбу.

— Что такое? — сонно спросила Мария за его спиной. — Почему ты не спишь, Валера?

— Я сплю, — пробормотал он.

— Неправда. Возишься и вздыхаешь. Что-то случилось? Неприятности на работе?

— Дело сложное попалось. Не дает покоя, — Пампурин сел на кровати. — Просто из головы не выходит. Пойду, пожалуй, лягу на диване.

— Нет-нет, — забеспокоилась жена. — Ты мне не мешаешь.

— Нужно подумать, — он встал. — Ты спи, мне на диване и правда удобнее будет.

Покинув спальню, Пампурин достал из-под дивана плед, пристроил подушку и лег. В одиночестве ему стало легче. В конце концов, дочь убила не просто каких-то абстрактных людей, а троих конкретных подонков, намеревавшихся надругаться не только над ее телом, но и над достоинством. Какой ужасный позор ожидал бы семью Пампуриных, если бы Сочин-младший исполнил свою угрозу! Наташа прямо не сказала, что вытворяла перед объективом, но догадаться было нетрудно.

«О времена, о нравы! — подумал Пампурин и добавил мысленно: — Проклятые времена, проклятые нравы».

Тут память услужливо подбросила ему несколько эпизодов из их с Машей молодости. Лавочка в парке. Лестничная площадка. Пляж.

Перевернувшись с боку на бок, Пампурин тихонько встал, извлек из-за шкафа двухсотграммовую бутылочку коньяка и не остановился, пока не осушил ее до дна. Осторожно выскользнув на лоджию, он отыскал там припрятанную сигаретную пачку и сделал несколько быстрых затяжек, пуская дым по ветру. Затем, крадучись, сходил на кухню, съел мандарин и вернулся под клетчатый мохнатый плед с кистями, лезущими в рот.

Был третий час ночи, а сон так и не шел. Пампурин переложил подушку на противоположную сторону и лег на другой бок, уткнувшись носом в велюровую спинку. Мысли продолжали вертеться вокруг Наташи и ее преступления, совершая свои обороты с неотвратимостью мельничных жерновов.

«Она просто девочка, — сказал себе он. — Маленькая запуганная девочка, натворившая бед. Как можно ее осуждать? И кто выручит ее, если не я? Мое дело отцовское — оберегать и помогать. И я не дам Наташу в обиду, никому не дам. Хоть с мэром придется схватиться, хоть с президентом, хоть с самим дьяволом. Не бойся, Наташенька. Папа тебя защитит».

От этих слов, произнесенных мысленно, Пампурину сделалось легче. Да и алкоголь наконец подействовал, неспешно растворяясь в крови. Практические раздумья сменились мечтательными воспоминаниями.

Вот годовалая Натулечка лежит в манежике, восторженно попискивает и сучит ножками, ожидая, когда папа дотянется до нее и возьмет на руки. А вот она чуть старше, уже на шатких ножках, но не веселая, а заплаканная, потому что ее ужалила злая бяка-пчела. Чтобы унять боль, приходится бережно дуть на распухший пальчик и прикасаться к нему губами, а потом дочурке это так понравится, что она станет протягивать и ручку, и пяточку: мол, поцелуй. И папа целует, куда же он денется. И учится волосики закалывать, и первую косичку заплетать, и любимые блюда готовить, и еще много чего.