Любовь в Золотом веке. Удивительные истории любви русских поэтов. Радости и переживания, испытания и трагедии… - [55]

Меж тем Елизавета снова забеременела и 3 ноября 1806 года родила вторую дочь, названную, как и мать, Елизаветой. Но и эта девочка также прожила недолго и умерла 30 апреля 1808 года.

Погруженная в свою печаль, Елизавета Алексеевна уходит в тень общественной и светской жизни, появляясь на публике лишь на церемониях, предписанных придворным этикетом. Вот какой ее видит Пущин на церемонии открытия Лицея в 1811 году: «Императрица Елизавета Алексеевна тогда же нас, юных, пленила непринужденною своею приветливостью ко всем; она как-то умела и успела каждому из профессоров сказать приятное слово.

Тут, может быть, зародилась у Пушкина мысль стихов к ней: „На лире скромной, благородной…“».

Если замысел стихотворения действительно возник у Пушкина именно в тот момент, как предполагал Пущин, значит, он вызревал очень долго, потому что официально стихотворение датировано 1818 годом, когда поэт уже покинул Лицей. Так что, скорее всего, сам Пущин едва ли верил в свои слова, это был просто риторический прием.

Едва ли 12-летний мальчик, глядя на императрицу, в день открытия Лицея предавался страстным фантазиям, да и в стихотворении 1818 года, хоть и встречается слово «любовь», речь идет не об эротике, а о гражданской добродетели — любви народа к справедливой и милосердной монархине. Впрочем, Пушкину нравилось играть этими понятиями, вспомним написанное в 1818 году и знакомое нам со школьной парты послание «К Чаадаеву»:

Мы ждем с томленьем упованья

Минуты вольности святой,

Как ждет любовник молодой

Минуты верного свиданья.

Но если Пушкиным и руководила страсть в тот момент, когда он писал «На лире скромной, благородной…», то это явно была страсть не эротическая, а политическая. Елизавета Алексеевна была любима в обществе, прежде всего за свою доброту и широкую благотворительность. Она оказывала покровительство Н.М. Карамзину и, что немаловажно для Пушкина, она проявляла глубокий интерес к русской литературе и к русским поэтам.

Среди членов Союза благоденствия, руководимых Федором Глинкой, человеком умеренных политических взглядов, даже возникла мысль, что именно Елизавета должна занять трон после очередного переворота. Однажды, на одном из заседаний Вольного общества любителей словесности, наук и художеств под председательством Глинки Дельвиг прочел эти стихи Пушкина. Чтение состоялось 25 сентября 1819 года, а в конце года Глинка напечатал эти стихи в «Трудах Вольного общества любителей российской словесности» в журнале «Соревнователь просвещения и благотворения» под заглавием «Ответ на вызов написать стихи в честь Ее императорского величества государыни императрицы Елисаветы Алексеевны». «Вызов» этот, скорее всего, последовал от фрейлины императрицы Натальи Яковлевны Плюсковой, которая предложила поэту написать поздравительные стихи императрице, и впоследствии это стихотворение публиковалось под названием «К Н. Я. Плюсковой». В первой публикации стих «Свободу лишь учася славить» был заменен цензурным вариантом «Природу лишь учася славить».

Авторы версии о «потаенной любви поэта к императрице» «заставляют» Пушкина сделать Елизавету прототипом Людмилы и Татьяны Лариной и посвятить ей целый ряд стихов и поэм, в том числе и «Я помню чудное мгновение…», якобы эти стихи были подарены Анне Керн позже, и лишь ради конспирации. Тут невольно вспоминается стихотворение Михаила Дудина, «Об Ольге Калашниковой моя песня», где он «приходит к выводу», что, конечно, Пушкин не мог назвать «гением чистой красоты» вертихвостку Анну Керн. Разумеется, эти стихи могли быть посвящены только настоящей дочери трудового народа — крестьянке из Михайловского Ольге Калашниковой.

И вдруг спокойно озарение

само приходит по себе,

что чудо — «чудное, мгновение» —

одной написано тебе.

Но к счастью, Дудин никогда не пытался всерьез рассматривать эту версию. Он сознавал, что «мне так хочется» — хороший повод для стихов, но плохой для научной гипотезы.

А факты заключаются в том, что Пушкин посвятил Елизавете лишь один «Мадригал» с явным политическим подтекстом и прежде, чем приписывать на этом основании ему тайную страсть к императрице, вспомним, сколько весьма страстных посланий написал Державин своей Фелице, но никто еще, кажется, не утверждал, что она была «утаенной любовью» Гавриила Романовича.

Да и сама мысль, что поэта можно выслеживать, разыскивая «улики» и «следы», которые он мог оставить на страницах своих рукописей и по ним догадываться о его «тайных помыслах», кажется мне отвратительной. Мысли и фантазии, которые мы не облекаем в слова, — это то, что мы хотели бы оставить «при себе», и желание проникнуть в личную жизнь любимого нами поэта, пусть даже умершего, нас не красит. Азарт исследователя не должен быть неконтролируемым — здесь уместен урок, который хотел преподать Онегин Татьяне и который она так хорошо усвоила: «Учитесь властвовать собою!» Придумывать сплетни об умершем человеке — плохой способ выразить уважение и любовь к нему.

Чтобы заодно закончить с гипотезой про Ольгу Калашникову как адресата стихов «Я помню чудное мгновенье…», забегая немного вперед, скажу, что Пушкин — и это бесспорно — «посветил» ей такие строки в письме к Вяземскому в конце апреля — начале мая 1826 года из Михайловского в Москву: «Письмо это тебе вручит очень милая и добрая девушка, которую один из твоих друзей неосторожно обрюхатил. Полагаюсь на твое человеколюбие и дружбу. Приюти ее в Москве и дай ей денег, сколько ей понадобится, а потом отправь в Болдино (в мою вотчину, где водятся курицы, петухи и медведи). Ты видишь, что тут есть о чем написать целое послание во вкусе Жуковского о попе; но потомству не нужно знать о наших человеколюбивых подвигах.