Любовь в Золотом веке. Удивительные истории любви русских поэтов. Радости и переживания, испытания и трагедии… - [130]

Вспомни, как давно задумала я бежать из дому! Сколько слез было пролито по этому случаю! И что это были за страдания, когда я стала уговаривать тебя и доказывать тебе, что все это делается из благоразумия, потому что я доходила до отчаяния. Ты ведь знаешь отлично, от каких преследований я ушла из дому: через два дня я должна была венчаться с человеком, которого я не только не могла любить, но не могла и уважать.

Я доехала до Петербурга с очень почтенными людьми, нашими знакомыми — ну а что же говорили обо мне? Что я убежала со студентом, что я в Москве родила, и даже видели меня с ребенком на руках просящей милостыню, вероятно, — в церкви на паперти. Ведь каждый день доходили до вас вроде этого обо мне слухи, — не правда ли? Ты ничему не верила, и что же вдруг ты так теперь переполошилась? Что я остригла волосы?.. Это правда, я сделала этот тотчас, как приехала в Петербург. Это очень просто — когда хочешь с себя сбросить все старое, то всегда доходишь до утрировки. Впрочем, успокойся: у меня волосы за год отросли и стали еще гуще.

Да и что тут такого важного? Разве взбивать волосы не так же глупо? Однако никто от этого в ужас не приходит. Не понимаю — отчего всякая детская выходка считается за какое-то преступление, а множество действительно возмутительных вещей находят себе оправдание! Возмущаются, например, тем, что стриженые барышни ходят в гости к холостым мужчинам — ну что ж такое? Это такие мужчины, с которыми безопаснее провести целый день с глазу на глаз, чем с другим протанцевать кадриль в освещенной зале, под внимательным наблюдением тетушек и маменек. Помнишь ли, когда мы были почти девчонками, как один господин, танцуя с нами, у нас на бале, говорил нам такие вещи, что мы только долго спустя поняли их смысл? Помнишь ли, как он упрашивал нас прийти в сад вечером, для того чтобы сообщить нам какую-то тайну, от которой, но его словам, зависело будто бы спасение нашей матери? Хорошо, что мы, несмотря на его просьбы не говорить об этом никому, рассказали это друг другу и — были поражены одними и теми же словами!..»

Конец у повести Панаевой счастливый. Героиня находит в городе друзей, учителей и единомышленников, находит работу по душе, находит и любовь.

«Ты совершенно права, любить и быть любимой — это такое блаженство, какого нельзя себе и представить, не испытав его, — пишет она сестре, пытающейся вернуть ее на путь „высшего предназначения женщины“. — Как теперь мне, кажется, легко и хорошо жить! Чувствую какую-то силу, все кажется возможным, всякий труд нипочем, и не страшно за будущую деятельность, потому что знаешь, что не одинока, что возле тебя есть человек, который поможет, даст совет, которому твое счастье, стремления и потребности так же дороги, как и свои собственные… Мне так хочется теперь видеть тебя, обнять, рассказать все, что я чувствую, как я бесконечно счастлива. И нашей любви, нашему счастью не мешают ни родственники, ни пошлые условия, потому что мы прежде сумели сделаться независимыми и отыскать в самих себе опору».

4

Один молодой человек, современник Некрасова, признается: «Меня смущало и приводило в трепет то, что через несколько дней я буду стоять лицом к лицу с тем, при одном имени коего склонялись наши молодые головы, буду говорить с тем, перед окнами которого мы выстаивали иногда целые часы, чтобы уловить его выход, на улицу или один силуэт за стеклом оконной рамы». Неожиданно, правда?

Разумеется, молодые студенты, стоящие ночами под окнами Некрасова, придерживались весьма революционных, и порой даже экстремистских взглядов. В частности, этот отрывок взят из воспоминаний революционера-народника Г.С. Мачтета. Таким читателям были близки поэмы Некрасова «Русские женщины», «Мороз красный нос», «Железная дорога», «Кому на Руси жить хорошо». Они с восторгом перечитывали его строки:

Вчерашний день, часу в шестом,

Зашел я на Сенную;

Там били женщину кнутом,

Крестьянку молодую.

Ни звука из ее груди,

Лишь бич свистал, играя…

И Музе я сказал: «Гляди!

Сестра твоя родная!»

Но был и еще один Некрасов. Тот, который писал: «Прозаик целым рядом черт, — разумеется, не рабски подмеченных, а художественно схваченных, — воспроизводит физиономию жизни; поэт одним образом, одним словом, иногда одним счастливым звуком достигает той же цели, как бы улавливает жизнь в самых ее внутренних движениях». Странно звучат эти слова из уст человека, который одной из своих целей поставил вести в поэзию обиходный язык, сделать свои стихи и поэмы максимально доступными, максимально понятными и без промаха бьющими в цель, не столько вызывающими эстетический восторг, сколько задевающими этические, нравственные чувства, пробуждающими возмущение, призывающими в борьбе.

Но если вдуматься, то никакого противоречия нет. Все мы знаем крылатую фразу Некрасова: «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан». И знаем, что у Некрасова слова не расходились с делами. Когда он писал: «Я лиру посвятил народу своему», — это было чистой правдой, за это его и любили толпящиеся под его окнами молодые люди. Но Некрасов не только гражданин, но и поэт, которого не оставляли равнодушным тайные токи жизни, который стремился уловить ее «внутренние движения» и проявить их в своих стихах.