Любовь в отсутствие любви - [26]
Природа звуков, запахов, вкуса представляла для Ричелдис непостижимую чудесную тайну, вызывая чуть ли не священный трепет. Они были частью жизни, но не могли же они даваться просто так. Ее переполняла благодарность неведомому дарителю, но она не знала, как и кому ее выразить. Она бы тогда ежечасно возносила ему благодарственную молитву. Хорошо было бы, если б где-нибудь в Данстейбле или Лейтон-Баззарде стояла часовенка, куда можно прийти и возложить бесхитростные дары — молодое вино, фрукты, камешки малиновых ягод. Такой ритуал был ей понятен, ибо взятое у Природы всегда возвращается обратно.
Изредка она ходила в церковь с Бартлом, но чувствовала себя там чужой. Христианство навязывало, по ее мнению, совершенно ложные представления о том, что дурно, что нет. Ричелдис, конечно, знала, что мир полон грешников. Но себя таковой не считала. Какая несусветная чушь — считать человека грешником только за то, что он появился на свет. Какое отношение к нам имеет так называемый адамов грех? А эта чушь про искупление первородного греха кровью Христа? Бартл пытался объяснить ей, что под Искуплением на самом деле понимается совсем другое, но Ричелдис эти объяснения не убеждали. Ей вообще было глубоко безразлично, есть Бог или нет. Бог — это что-то непонятное, неопределенное. Вот Природа — совсем другое дело. Ее она любила. Но при чем тут Бог, который, как говорят, вездесущ и без которого никакой Природы не было бы вовсе? Деревья, цветы, солнце, небо — это понятно, этому можно радоваться, это можно увидеть, а при чем тут Бог — совершенно непонятно. Сама идея Божьего гнева казалась ей высосанной из пальца и отталкивала своей глупостью. Ну даже если Бог есть, то неужели ему нечем больше заняться, как подглядывать в замочные скважины чужих спален и вмешиваться в чужую жизнь? Какое ему дело, допустим, до Белинды с ее Жюлем? И по какому праву он берется их осуждать? Главное, чтобы их не осуждала Ричелдис, к которой они приехали погостить. Почему этот Бог настолько охоч до грязных сплетен? Лучше бы избавил человечество от войн, болезней и землетрясений!
В свой прошлый визит Бартл прочитал ей стихи:
Ричелдис любила эти строки. Хопкинс[26] был одним из любимых поэтов Мадж. Но почему-то все это напоминало ей проповеди, которые искушают исподволь, и в какой-то момент понимаешь, что поддался соблазну, но мышеловка захлопнулась и выйти поздно. Ричелдис считала, что стихи бессильны пролить свет на необъятные тайны, например, Космоса.
Бартл полагал день Его появления в Галилее фактом неоспоримой важности, принимая это как некую данность, но объяснить его значение он, пожалуй, затруднился бы даже себе самому. Да и имело ли это для него какое-нибудь значение? Ричелдис читала это в прищуре его глаз, безучастной, терпеливой улыбке. Однажды она осторожно, чтобы не оскорбить чувства верующих, заметила, что ни своим возникновением, ни существованием мир не может быть обязан одному-единственному существу, будь он хоть трижды Бог. Тогда Бартл ответил, что без Него не было бы ничего сущего. Какая чушь! Ужели Бартл действительно верит, что Галилеянин в ответе за то, что существуют небо, погода, деревья? Мысль о том, что человек Всемогущ, даже такой человек, как Христос, абсурдна. Бартл как-то нехотя признался, что его тоже многое смущает в христианском учении, но вера спасает его от одиночества. Может, и с Ричелдис происходит то же самое? Все эти вопросы, на которые не было и не могло быть ответов, притягивали и завораживали ее. Она постоянно спорила с Бартлом, а Саймон, который терпеть не мог всего, что связано с религией, всегда требовал, чтобы они прекратили свои религиозные разборки, ибо суть их скучна и туманна. Впрочем, до серьезных разногласий дело не доходило. Каждый пытался найти точки соприкосновения в поисках Истины. Обычно их неторопливые беседы велись на кухне, когда Бартл увлеченно помогал Ричелдис отчищать пригоревшую сковородку и прочую утварь, которая не помещалась в «Занусси». Чаще всего их занимала Божественная Троица — слишком уж правдоподобно звучал этот миф, согласно которому бесконечная сила Божья заключалась в его беспомощности, а Создатель всего и Владыка Духа пребывал в мире и согласии с голым беднягой, умиравшим на Голгофе.
Пока Ричелдис заваривала чай, накрывала завтрак на кухне и размышляла о высоких материях, Саймон спал. Проснулся он от нестерпимой боли, к счастью, не физической, а душевной. Впервые в жизни Саймону Лонгворту показалось, что он понял, что имел в виду брат, когда нес всю эту, как раньше казалось, чушь о высоком предназначении. (Впрочем, где Бартл и где высокое предназначение?) Саймон был подростком, когда в свой двадцатый день рождения Бартл объявил родителям о своем намерении стать священником. В четырех поколениях Лонгвортов он стал первым, кто пренебрег семейными традициями. И сильно всех озадачил, заявив, что был бы куда счастливее, если бы не становился священником. Спрашивается, чего ради тогда им становиться? Потому что он должен выбрать то, что должен выбрать, последовал ответ. Иначе всю жизнь будет грызть себя за малодушие. Саймону все эти доводы казались полнейшим бредом, вдобавок оскорблявшим его отца. До сегодняшнего дня. Сейчас он чувствовал нечто подобное. Родители обвиняли Бартла в том, что он ненавидит их, предает дом, бизнес, семейные традиции. Аналогичные упреки перепадали и Саймону. Его вечно упрекали, что он только и хочет развалить все дело. Как они заблуждались! Он любил Сэндиленд, он любил свою семью, в общепринятом смысле слова он даже жену любил. Все это было уже устоявшимся,
