Любовь Стратегического Назначения - [11]

Так вот. Давить бегунов он начал давно. Не нравились они ему — сухонькие пенсионеры в красных спортивных трусах с полосками по бокам. Или молодые строители собственных тел в ультрамодных костюмах с вечно узнаваемым трилистником на спине. Они бежали вдоль автострад, на окраинах огромных мегаполисов, окутанных дымом индастриэл центров, вдоль трасс, пролегающих среди терриконов угольного бассейна. Они бежали ранним утром или поздним вечером с воткнутыми в уши наушниками, вдыхая выхлопные газы и разбрызгивая гальку своими беговыми кроссовками. Они бежали до той точки, где их путь пересекался с огромным грузовиком Валентина Николаева. Поравнявшись, он просто резко двигал руль вправо и, выровняв автомобиль, ехал дальше. Он дальнобойщик. Через полчаса он будет уже в другой области. Через полтора — в другой стране. А завтра утром, может быть, новый бегун…

Ему всегда казалось, что они знают важное — НЕЧТО, предназначенное не для всех. Это НЕЧТО принадлежит к разряду особенных (вещей?) (мест?). Валентин не мог сказать точно. Он думал так: раз это НЕЧТО есть, то на всех его не хватит. А если бегуны движутся в ту же сторону, что и его грузовик, значит НЕЧТО — ТАМ. И чем их меньше туда доберётся, тем на меньшее количество претендентов это НЕЧТО будет поделено. Чем меньше претендентов — тем больше будет каждый кусок. Ему представлялся огромный пирог, и один достойный, единственный пробравшийся к нему — Николаев Валентин, когда переднее колесо грузовика лопнуло — тяжелый трейлер на пустынной приполярной дороге занесло, и Николаев услышал, как треснула его собственная грудная клетка, сминая руль.

/………………… Странный звук… Странный…

ВЫКЛ! /……… Этот странный звук — первое, что я слышу, очнувшись, скрючившийся, на холодном кафельном полу… Мне понадобилось время, чтобы понять: этот звук — мой собственный голос. Почти. На грани слышимости я издаю непрерывный хрип: будто пытаюсь произнести долгую-долгую букву «А»… И даже осознав это, не останавливаюсь, пока в легких не заканчивается воздух… Пауза в несколько секунд. Я парализован. И тут понимаю — моя грудь цела. И мне не хватает кислорода.

ВДОХ! — с шумом, полной грудью. Сердце, остановившееся на несколько мгновений, стучит бешеным ритмом во внутреннюю поверхность барабанных перепонок…

Я чувствую, как кровь приливает к лицу и начинает покалывать пальцы — будто отлежал руку во сне… Выравнивается дыхание. Но я всё держусь за солнечное сплетение.

Только что, на пустынной приполярной дороге был удар о руль, ослепляющий взрыв боли в переломанных костях… А раньше — удовлетворение от удачного манёвра вправо, подскакивания заднего колеса — будто наехал на мешок с грушами… А ещё раньше я чувствовал, как на коленях сидит хрупкая девчонка с копной рыжих волос и даже ноздрями втягивал их волнующий свежевымытый запах и сладкое шевеление ниже живота…

Сейчас, сидя на полу, я особенно остро чувствую, что в моей голове — чужеродный кусок металла, во рту ржавый привкус — это кровь выступила из дёсен… и страх. Как выразился бы Петрович — я «испугался до всрачки». И он был бы прав.

Пробравшись по «маршруту № 3» обратно на свой этаж и бесшумно юркнув в постель, я долго невидяще смотрю в окно. Мне страшно. Мне странно. Мелкие снежинки с тихим шелестом скребутся о стекло… Где-то там, в заполненном чернилами ангаре, включился на время рубильник с маленьким красным тумблером. И сразу выключился. ВКЛ… ВЫКЛ… Зачем? И сейчас, ощущая подкрадывающийся сон, я почувствовал сквозь перекрытия и лестничные пролёты, пустые предутренние коридоры, что где-то там, на столе в реанимации, окутанный проводами лежит Гапонов. С отключенным сознанием, застывшим, словно чёрная вода в заброшенном бассейне. Его бледное, слабое Я бродит с маленьким фонариком по коридорам подсознания. Батарейка в фонарике садится. Лампочка мыслей мигает, и промежутки тьмы становятся всё более длинными…

Проснулся я довольно поздно — мои сопалатники уже давно позавтракали, покурили и теперь, лёжа на своих, застеленных одинаковыми одеялами кроватях, лениво перекидывались словами. Кроме меня в палате № 417 находятся трое: чисто вымытый и обритый наголо молчаливый бомж Коля, которого с пробитой башкой подобрали в каком-то подъезде милиционеры, инженер-бурильщик — медсёстры называют его Михаил Евгеньевич, и Шамиль. Этот неугомонный татарин может говорить о чём угодно, но всё равно беседа сведётся к одной волнующей его теме — медсестра Света. Внушительные размеры её груди и бедёр заставляют Шамиля кружиться возле рентгенкабинета часами и часами же говорить о том «эх-как-бы-я-её-отодрал». Сейчас, зевая и потягиваясь, я слышу, что разговор как раз об этом.

— Была у меня одна такая… — уже в сотый, наверное, раз, довольно жмурясь, рассказывает Шамиль, — повариха на промысле. Горячая деваха, ух, горячая. Я её драл прям в столовой на лавке. Сиськи — во! (Шамиль показывает руками.) Как возьмусь… Ух!!!! — он причмокивает и мотает головой. Все молчат. Мне кажется, эта тема надоела даже бомжу Коле.

— Так возьми и трахни её, — тоже в сотый раз произносит инженер Миша.

— Э-э-эх, — продолжает Шамиль, как будто не слышит обращённой к нему реплики, — а губы у неё какие: пухлые, сочные. Люблю такие. Если у женщины такие губы — значит, минет хорошо делает… Сосёт, значит, хорошо, — поясняет Шамиль, повернувшись к Мише.