Любовь среди руин - [7]

Попав в театр, в театре останешься. Теперь Клара проводила весь день, починяя балетные туфельки и помогая новичкам у станка. Жила она в отгороженном уголке женского общежития; там-то и проводили они с Майлзом большей частью свои вечера. Эта клетушка не походила ни на одну квартиру в Городе Спутник.

На стене висели две маленькие картины, отличавшиеся от тех, что Майлз видел раньше, непохожие на все, что одобрялось Министерством Искусства. Одна изображала нагую и розовую богиню древности, которая ласкала павлина на ковре из цветов; на другой было огромное озеро, окруженное деревьями, и компания в просторных шелковых одеждах, которая входила на прогулочное судно под разрушенной аркой. Позолота рам сильно облупилась, но на ее остатках виднелся изысканный орнамент из листьев.

– Они французские, – сказала Клара. – Им более двухсот лет. Мне их оставила мама.

Все ее вещи перешли к ней от матери. Их почти хватало для меблировки комнатки; зеркало, обрамленное фарфоровыми цветами, позолоченные, не показывающие точного времени часы. Они с Майлзом пили ужасную казенную кофейную смесь из блестящих, притягивавших взор чашечек.

– Это напоминает мне тюрьму, – сказал Майлз, когда впервые вошел сюда.

Для него это было наивысшей похвалой.

В первый же вечер среди этих чудесных старинных вещичек его губы нашли не заросшие участки-близнецы на ее подбородке.

– Я знала, что ошибкой будет позволить скотине-доктору отравить меня, – сказала Клара с удовлетворением в голосе.

Пришло настоящее лето. Вторая луна росла над этими странными любовниками. Иногда они искали прохлады и уединения среди высокого укропа и кипрея на огромных строительных площадках. В сиянии полуночи борода Клары серебрилась как у патриарха.

– Такой же ночью, как эта, – сказал Майлз, лежа навзничь и глядя в лицо луны, – я спалил базу ВВС и половину находившихся в ней.

Клара села и стала лениво расчесывать бакенбарды, затем более резко провела гребнем по густым спутанным волосам, убирая их со лба, оправила одежду, раскрывшуюся во время их объятий. Она была полна женского удовлетворения и готова идти домой. Но Майлз, как любая особь мужского пола в посткоитальном утомлении, был поражен холодным чувством утраты. Никакие демонстрации и упражнения не подготовили его к этому незнакомому, новому ощущению одиночества, которое следует за апогеем любви.

По дороге домой они говорили небрежно и довольно раздраженно.

– Ты теперь совсем не ходишь на балет.

– Нет.

– Разве тебе не дадут места?

– Думаю, что дадут.

– Тогда почему бы не пойти?

– Не думаю, что мне понравится. Я часто вижу репетиции. Мне это не нравится.

– Но ты жила этим.

– Теперь другие интересы.

– Я?

– Конечно.

– Ты любишь меня больше, чем балет?

– Я очень счастлива.

– Счастливее, чем если бы ты танцевала?

– Не знаю, как сказать. Ты – это все, что у меня сейчас есть.

– А если ты изменишься?

– Нет.

– А если…

– Никаких «если».

– Проклятье!

– Не сердись, милый. Это все луна.

И они расстались в тишине.

Пришел ноябрь, пора забастовок; отдых для Майлза, нежданный и ненужный; периоды одиночества, когда балетная школа продолжала работать, а дом смерти стоял холодным и пустым.

Клара стала жаловаться на здоровье. Она полнела.

– Переедаю лишнего, – говорила она поначалу, но перемена обеспокоила ее. – Может из-за этой гнусной операции? – спросила она. – Я слыхала, одну девушку из Кембриджа умертвили потому, что она все толстела и толстела.

– Она весила 209 фунтов, – сказал Майлз. – Д-р Бимиш упоминал об этом. У него сильные профессиональные возражения против операции Клюгмана.

– Я собираюсь повидаться с Директором Терапии. Сейчас у них новый.

Когда она вернулась после приема, Майлз, все еще без дела из-за забастовки, ждал ее среди картин и фарфора. Она села на кровать рядом.

– Давай выпьем, – сказала она.

Они полюбили пить вино, что, впрочем, случалось редко из-за его дороговизны. Государство выбирало сорт и название. В этом месяце выпустили портвейн «Прогресс». Клара держала его в алом с белым горлышком богемском графине. Стаканы были современные, небьющиеся и невзрачные.

– Что сказал доктор?

– Он был очень мил.

– Ну?

– Гораздо умнее прежнего.

– Он сказал, что это связано с той операцией?

– О, да. Все от нее.

– Он сможет тебя вылечить?

– Да, он так думает.

– Хорошо.

Они выпили вино.

– Тот первый врач здорово испортил операцию?

– Еще как. Новый доктор говорит, что я – уникальный случай. Видишь ли, я беременна.

– Клара…

– Да, удивительно, правда?

Он подумал.

Он вновь наполнил стаканы.

Он сказал:

– Плохо, бедняжка будет не Сиротой. Возможностей маловато. Если это мальчик, постараемся зарегистрировать его как рабочего. Конечно, может быть и девочка. Тогда, – просветлев, – мы могли бы сделать ее танцовщицей.

– О, не говори мне о танцах, – крикнула Клара и вдруг заплакала. – Не надо о танцах.

Ее слезы капали все быстрее. Это была не вспышка раздражения, а глубокая, необоримая, неутешная скорбь.

А на следующий день она исчезла.

IV

Приближалась пора Санта Клауса. Магазины были полны тряпичных куколок. В школах дети распевали старые песенки о мире и доброй воле. Забастовщики вернулись на работу, чтобы угодить к квартальной премии. На елках развешивали лампочки, а топки Купола Спасения гудели вновь. Майлза повысили. Теперь он сидел возле помощника регистратора и помогал штемпелевать и подшивать документы мертвых. Эта работа была труднее прежней, к которой он привык, а кроме того Майлз жаждал общества Клары. В Куполе и на елке, что в автопарке, гасли огни. Он прошел полмили мимо бараков до жилья Клары. Другие девушки ждали своих мужчин, либо отправлялись искать их в Рекреаториуме, но дверь Клары была замкнута. К ней была приколота записка: «Майлз, ненадолго уезжаю. К.» Сердитый и заинтригованный, он вернулся в свое общежитие.