Любовь среди руин. Полное собрание рассказов - [168]

— Бедняга Тони похож на чучело огородное.

Когда в городе стало легко с продуктами, жизнь на природе сразу потеряла свою прелесть. Дом, который они называли «Прихоть Седрика», и гроты Анджела передала своему сыну Найджелу в день его совершеннолетия и купила большой, без претензий дом на Хилл-стрит. Ей и без того было где жить: обшитая панелями квартира семнадцатого века в Париже, вилла на мысе Ферра, бунгало и кусок пляжа, недавно приобретенные на Бермудских островах, небольшой дворец в Венеции (она когда-то купила его для мужа, но при жизни Седрика ни разу там не побывала) — и вместе со своей дочерью Барбарой они вечно переезжали с места на место. Бэзил освоился с упорядоченной жизнью богатого человека. У него появились постоянные привычки и неизменные мнения. Знаменитый лондонский клуб Беллами показался ему теперь возмутительно вульгарным, и он стал членом того мрачного клуба на Пэл-Мэл, в стенах которого ему пришлось когда-то вытерпеть столько тягостных разговоров с его добровольным опекуном, сэром Джозефом Мэннерингом; теперь же он сам часто занимал место, по праву давности принадлежавшее сэру Джозефу, и, как некогда сэр Джозеф, высказывал свои суждения на злобу дня всякому, кто пожелал бы его выслушать.

Бэзил повернулся, подошел к зеркалу и поправил галстук. Провел щеткой по густым поседевшим волосам. Он смотрел на себя голубыми глазами, которые чего только не видели на своем веку, а теперь перед ними была всего лишь круглая румяная физиономия, отличный, сшитый английским портным костюм, который пришел на смену американским поделкам, крахмальная сорочка, которую только на нем, пожалуй, и можно теперь увидеть, запонки черного жемчуга, бутоньерка.

Недели две назад в этом самом отеле с ним произошел пренеприятный случай. Он постоянно бывал здесь всю свою жизнь, особенно в последние годы, и состоял в самых добрых отношениях с гардеробщиком у входа со стороны Пикадилли. Тот никогда не давал ему номерка и, возможно, даже знал его имя. Но вот однажды Бэзил засиделся за завтраком дольше обычного, и, когда пришел за своей шляпой, гардеробщика уже не было на месте. Бэзил прошел за барьер, к вешалкам, и снял свой котелок и зонтик. За ленту котелка был засунут картонный квадратик. На нем карандашом одно слово: «красномордый». Бэзил рассказал об этом своей дочери, Барбаре, и она сказала:

— Вот и хорошо, что ты такой румяный. И, пожалуйста, не вздумай как-нибудь от этого лечиться. А то еще с ума сойдешь.

Бэзил не был тщеславен: в отрепьях ли, в золоте ли, он не слишком заботился о том, какое производит впечатление. Но сейчас, глядя на себя в зеркало, он вспомнил это слово.

— Питер, по-вашему, Эмброуз «красномордый»?

— Я таких слов не употребляю.

— Это значит просто — цветущий.

— Да, пожалуй, Эмброуз цветущий.

— Но не толстый и не румяный?

— Об Эмброузе этого не скажешь.

— Вот именно. А меня прозвали «красномордым».

— Вы толстый и румяный.

— И вы.

— А почему бы и нет? Почти все такие.

— Кроме Эмброуза.

— Ну, он ведь гомосексуалист. Ему, наверно, трудно приходится.

— А нам нет.

— Еще бы!

— А нам нет.

— Вот именно.

Тема была исчерпана.

— Кстати о рубашках, — сказал Бэзил. — Где это ваша дочь ухитрилась познакомиться с таким молодчиком?

— В Оксфорде. Пожелала изучать историю. Завела там престранные знакомства.

— Наверно, в мое время там тоже были девушки. Но мы никогда с ними не встречались.

— И мы.

— Ну разумеется, если молодой человек водит знакомство со студентками, значит он не без странностей.

— Олбрайт и в самом деле со странностями.

— Как он выглядит?

— В глаза его не видал. Дочь пригласила его к нам в Королевский Четверг, я в это время был за границей. Оказалось, что у него нет рубашек, и она отдала ему мои.

— У него не было денег?

— Она говорит — не было.

— Кларенс Олбрайт вечно сидел без денег. И за Салли приданого взял пустяки.

— Но, возможно, этот им вовсе не родня.

— Вряд ли. Двое молодых людей, оба без денег, оба Олбрайты. На мой взгляд, это одно лицо.

Питер посмотрел на часы.

— Половина двенадцатого. Неохота мне возвращаться и слушать все эти речи. Мы показались, Эмброузу, надо думать, это приятно.

— Да, приятно. Но неужели он надеялся, что мы станем слушать всю эту чепуху?

— А что имел в виду тот тип, когда рассуждал о «молчании» Эмброуза? В жизни не встречал другого такого болтуна.

— Все это чепуха. Куда теперь?

— Вот что, здесь наверху живет моя мать. Можно посмотреть, дома ли она.

Они поднялись на этаж, где жила Марго Метроланд с тех пор, как был разрушен дом Пастмастера. Дверь, ведущая в коридор, оказалась не заперта. Они вошли в небольшую прихожую, и тут до них донеслись громкие грубые голоса.

— У нее как будто гости.

Питер отворил дверь в гостиную. Здесь было темно, лишь призрачно светился экран телевизора.

Марго съежилась в кресле перед экраном, в синеватом отсвете ее старое напряженное лицо было мертвенно-бледно.

— Можно войти?

— Кто там? Что вам нужно? Я вас не вижу.

Питер повернул выключатель у двери.

— Не зажигайте свет. А, это ты, Питер. И Бэзил.

— Мы обедали здесь внизу.

— Ну, извините — сами видите, я занята. Погаси свет и садитесь, если угодно. Но только не мешайте мне.