Любовь принцессы - [8]

Хотя Джеймс был подавлен ее рассказом, опустошен от мысли, что та волшебная сказка, в которую ему хотелось верить, растаяла в воздухе, но он сразу понял, что она нуждается в нем, что если он проявит хоть малейшую тень сомнения, то потеряет ее навеки. Он знал, что ей нужна помощь и лучшее, что можно для нее сейчас сделать, — это дать ей выговориться.

Выбиваясь из паутины лжи, опутавшей ее жизнь, Диана не успевала прислушиваться к себе и ощутить облегчение. Едва переводя дыхание и не решаясь взглянуть Джеймсу в лицо, чтобы не видеть его реакции, опустив голову и ломая руки, в едином потоке слов изливала она все, что накипело на душе.

Она любит своих сыновей больше жизни и ни за что на свете не хочет разрушать дом. Она была так несчастна в детстве, когда ее родители развелись, так одинока и напугана, что поклялась себе никогда в жизни не подвергать таким страданиям своего ребенка. И уже одна мысль о том, что она сейчас здесь и делает то, что может ее милым мальчикам причинить такую боль, убивает ее.

Джеймс слушал, всем своим существом, каждой клеточкой выказывая сочувствие, в котором она так нуждалась, и Диана стала понемногу приходить в себя. Она ощутила его тепло, словно первое жаркое дыхание, которое обдает вас, едва вы ступаете на землю тропической страны и после искусственной прохлады самолета оказываетесь под слепящим золотым потоком, в котором мерцает надежда на что-то новое, лучшее. Что-то, чего нельзя будет вовек забыть.

— Вокруг меня много людей, а я так одинока, — сказала она просто, и он знал, что этот зов о помощи, как крик раненого зверя, будет вечно звучать в его сознании.

Она протянула к нему руку. Затаив дыхание и стараясь не встревожить ее резким движением, он нежно и крепко сжал ее руку, искавшую его ладонь. Они сидели в полной тишине, довольные тем, что этим незаметным жестом, говорящим им обоим так много, вместе сделали первый шаг. Это прикосновение было словно обещание, и в тот момент он еще не знал, что оно сулит ему.

— Вы не одиноки, — сказал он мягко, — у вас есть я.

2

Конечно, сидеть и усердно предаваться углубленному анализу потока чувств, который нахлынул на него, было не в характере Джеймса. Разумеется, он не мог не испытывать жалость к Диане. Он сострадал ее горю, и особенно его печалила мысль о крушении ее брака и связанных с ним надежд.

Он был бы готов обманывать самого себя, ограничившись жалостью к Диане, не познай он того волнующего чувства, которое, если он давал ему волю, переполняло всю его душу. Джеймса охватывал восторг от сознания, что Диана, женщина, которую он боготворил и любил, столь важная персона в мире, удостоила именно его своим доверием. Именно от него она ждала помощи. Нет, даже больше, — она хотела, чтобы он стал частью ее жизни.

Сосредоточиваясь на таких сравнительно простых и поверхностных мыслях и избегая их глубинного смысла, он ограждал себя от скребущих душу опасений. И едва лишь в подсознании начинало шевелиться тревожное предостережение, он тотчас переключал внимание на что-либо иное.

В конце концов, разве нельзя этого не замечать? Ведь не зря же он унаследовал от отца полезную привычку оставаться глухим к тому, чего не хотелось слышать.

Когда взбираешься на скалу, лучше смотреть себе под ноги, не далее чем на два-три шага вперед, потому что стоит взглянуть вверх, как сердце цепенеет от страха перед высотой и опасения не взять вершину.

Говоря откровенно, мы ведь знаем гораздо больше, чем хотим себе в том признаться. И Джеймс тоже прекрасно сознавал, что ответственность, которую он берет на себя, может поглотить его вместе со всеми благими намерениями. Это могло испугать кого угодно. Но как опытный наездник, умеющий подавлять свои страхи, он не раздумывал перед препятствием, не оценивал его сложность — он просто брал его.

Кроме того, он был воспитан в правилах, согласно которым ставить свои желания на первое место — недопустимая вульгарность и эгоизм. Истинную ценность в жизни представляют интересы тех, кто вас окружает. В конце концов его ведь воспитывали как джентльмена, а это означало: «женщины — превыше всего».

Образцом, по которому строились его отношения с женщинами, были его отношения с матерью. Ширли Хьюитт была колыбелью и путеводной звездой его жизни.

Эта женщина небольшого роста, из джентри — мелкопоместных дворян, всегда носившая матерчатые туфли на шнуровке и шаль, родилась в эпоху, когда долг ставился превыше всего, и в особенности — ваших личных мечтаний и желаний. Отец ее, дантист, был человеком сильным и добрым. Умный и образованный, обязанный своими познаниями исключительно самому себе, он самостоятельно выучился игре на рояле настолько хорошо, что устраивал виртуозные концерты, служившие редкими отрадными минутами в их суровой, скромной жизни.

Именно от него Ширли унаследовала неимоверную силу духа, с течением лет накапливая в себе внутренние резервы. Она знала, что такое быть бедным; и напряжение прежней жизни никогда не оставляло ее. Словно даже в хорошие времена не могла она сбросить с себя жесткое бремя забот, постепенно подтачивавших ее отважный, боевой дух.