Любовь принцессы - [24]

Сила взаимного притяжения возрастала прямо пропорционально преградам, встающим на их пути. То, что они не могли встречаться каждый день и им приходилось скрывать свои душевные порывы за холодными, светскими, пустыми разговорами, означало, что когда они оказывались в безопасности, в гостиной Кенсингтонского дворца, то освобождались от всех оков. Их чувства накапливали неимоверную энергию именно потому, что им приходилось их все время сдерживать, с натянутыми как струны нервами и болезненно обостренными слухом и зрением.

Джеймс так чутко относился к Диане, что подмечал мельчайшие колебания в ее настроении. И все чаще его огорчала беглая тень печали, мелькавшая в ее взгляде и отзывавшаяся неприятным холодком в его сердце. В те вечера, которые они проводили вместе, и часто в телефонных разговорах Диана постепенно открывала ему всю глубину своего несчастья.

Ей двадцать шесть лет, и она заточена в темнице брака без любви. Губительней всего, говорила она Джеймсу, действует на нее отчаянное одиночество: она чувствовала, что не может поведать друзьям всей правды, потому что они сами желают верить в ее счастливую, похожую на волшебную сказку брачную жизнь. Поддерживать этот миф, казаться такой, какой ее хотят видеть, всего мучительней и тяжелей. Это ее выхолащивает и опустошает. Временами, говорила она, ей кажется, что у нее нет больше сил — или даже желания — бороться за жизнь.

В такие минуты Джеймс окружал ее заботой и вниманием и убеждал в том, что ей дано слишком многое, чтобы от этого отказываться: она очаровательная молодая женщина, замечательная мать и настоящее благо для своей страны. Что бы там ни говорили во дворце, ей достаточно посмотреть на лица тех, кто приходит, чтобы только один разок взглянуть на нее, на то, как больные приподнимаются со своих коек навстречу ей, мгновенно забыв о своих страданиях, когда она входит в госпитальные палаты, находящиеся под ее опекой, чтобы понять, как важно ее дело и как высоко оно ценится. Она — национальное достояние, говорил Джеймс, и он любит ее.

Оставаясь наедине, он размышлял об этих бесплотных призраках прежней неуверенности в себе, так пугавших ее, разрушающих ее представление о себе, и пытался разобраться, откуда они берутся, почему до сих пор посещают ее, разъедая душу. Он никак не мог понять резких смен ее настроения: как на нее, такую счастливую и спокойную, пока он был с ней рядом, вдруг, когда ему наступала пора уходить, накатывалась волна неоправданной мрачности, грозящей увлечь ее в пучину отчаяния.

Когда они оставались одни, Диана чувствовала себя в такой безопасности, такой защищенной, такой убаюканной, как еще никогда в жизни. Поручив свои физические и нравственные нужды столь нежному и предупредительному человеку, она вновь обретала ощущение своей значимости, веру в себя, которую, как ей казалось, она уже навсегда утратила. Рядом с Джеймсом она чувствовала себя так, словно вернулась домой, не в смысле физического места обитания, а в смысле уютного уголка души, где она была освобождена от пут дворцовых традиций и публичных обязанностей, где могла быть сама собой. Это было место, где она ощущала чистое, естественное биение жизни, чувствовала себя, по крайней мере, в душевном покое и здравии.

И ей хотелось сохранить этот уголок души чистым и неоскверненным ее мрачными тайнами. И потому она решила пойти на риск и рассказать ему всю правду. Если она поведает ему самую нелицеприятную правду, все сразу станет ясно. И если это оттолкнет его, если это вызовет его неприязнь, значит, он такой же, как и все, и оправдаются ее давние подозрения, что ее нельзя полюбить и она никогда не будет счастлива.

И все же, бросая вызов судьбе, рискуя навсегда потерять его, она вместе с тем взывала о помощи. Вернее, этим поступком она как бы признавала, что впервые встретила человека, достойного знать правду, что обнаружились в ее жизни обстоятельства, ради которых стоило жить.

Итак, низко опустив голову, медленно и с трудом выговаривая слова, Диана поведала Джеймсу, что она серьезно больна, что у нее булимия. В первый момент ее слова не произвели на Джеймса никакого впечатления. Джеймс никогда не слыхал о такой болезни и не представлял себе даже, что это такое.

Не жалея себя, во всех мелочах она выложила нелицеприятную правду вперемешку со слезами. Она рассказала ему, что накануне свадьбы она была в таком взвинченном состоянии, чувствовала себя такой потерянной, такой одинокой и нелюбимой — вернее сказать, недостойной любви, — что после еды ей становилось плохо. Ее тошнило, и тогда становилось немного легче. А ночью, в одиночестве, когда никто не видит, она способна была поедать без разбору все подряд, не жуя и не останавливаясь, пока не очистит весь стол, и тут же ей нужно было как можно скорее от всего избавиться.

Слушая ее отчаянную исповедь, Джеймс испытывал брезгливый ужас. Никогда не слышавший ни о чем подобном, он не мог вместить этого в своем сознании и был неприятно поражен. При его умении подавлять плотские потребности, при его простом и здоровом отношении к пище, он не мог понять такого неумения владеть собой, такой явной избалованности.