Любовь последняя... - [109]

Моря испугалась того нового тона, с каким вдруг заговорил с ней Петр, что он вроде как не считает теперь нужным вникать в ее доводы, а строго требует «зарубить» лишь свои, испугалась почему-то даже этого низкого его полушепота. Кажется, если б он топал ногами, орал и кричал, называл ее не «умницей», а дурищей — то и тогда бы она не так оробела: тоже бы сгоряча, в сердцах, покричала, и было б легче. И, подчиняясь своему состоянию, спешно отерев ладонью слезы, даже неожиданно для самой себя, она вдруг принялась торопливо оправдываться, сбивчиво и путано уверять, что никуда решительно она его не толкает, что такого она не только не говорила, а и в мыслях никогда не держала, что он просто-напросто не так ее слова понял.

— Вот и всегда у меня так, — опять заплакала она. — Не могу я за себя постоять… Люди, смотришь, вон через какие глыбы перелезают — и ничего, а для меня, так получается, что и малый камешек — барьер…

В конце концов они помирились и Петр на прощание поцеловал ее в лоб — как целуют солидные мужья умную, добродетельную и послушную жену.

Но когда он повернул от тына Прясловой и зашагал по вьющейся в темноте белесой стежке к себе домой — недавнего праздника в душе уже не было. То, что он услышал от Марины, болячкой засело у него внутри, жгло, пекло и ранило ему душу, и он никак не мог от этого оторваться, вернуться хоть на время к тем хорошим приятным мыслям, с какими только что шел из Черемухового лога. И единственно о чем он сейчас просил и молил свою злополучную судьбу — так это лишь о том, чтоб дома в момент его возвращения все крепко спали и он бы смог тихонечко, ну… просто на цыпочках, пробраться за фанерную переборку к своей узкой, жесткой железной койке.

Чего так опасался сейчас Петр, то и случилось. Обычно не закрывавшаяся на запор входная дверь будки оказалась на крючке, а когда он легонечко стукнул — в доме зажегся свет. Дверь ему открыла заплаканная дочь и с такой нескрываемой неприязнью, так подчеркнуто враждебно на него посмотрела, что он даже оторопел и залился краской. Аленка была в одной сорочке, из которой, видимо, давным-давно выросла, и теперь эта куцая, в обтяжку, трикотажная рубашечка почти до неприличия подчеркивала ее уже пышно развившиеся формы. Очень щепетильная, Алена никогда так при отце не ходила и, увидев ее такой, Петр понял, как велико ее душевное смятение. Догадался и смутился еще больше, невольно с изумлением подумав, как быстро растут девчата. Он растерянно, будто впервой увидел, смотрел на свою дочь. А она, покраснев от душившего ее негодования, так и улеглась на своей кушетке, не спуская широко раскрытых глаз с отца, — голенастая и еще более враждебная.

Петр молча шагнул к столу, на котором, как и всегда, ждал его приготовленный Аленкой ужин: кувшин топленого в печке молока, накрытый увесистым ломтем домашнего ржаного хлеба. Отложив в сторону хлеб, он взял в руки кувшин и жадно, не отрываясь, прильнул к краю губами…

Теперь он старался ни на кого не смотреть, но пока пил все равно, кажется, видел и ощущал на себе скрестившиеся укоряющие взгляды. Ему даже показалось, что теперь уставились на него две пары непрощающих глаз; и, чтобы это проверить, он еще раз на миг покосился в сторону Ульяны. Глядящие на него очень внимательно и не мигающие, эти глаза испугали его.

Но, если б она сумела промолчать, он бы допил молоко, выключил свет и тоже молчком ушел за свою перегородку. Однако Ульяна, давным-давно по-своему изучившая мужа, лишь только увидела, как виновато и изумленно уставился он на Алену — сразу поняла его. Она уже давно научилась, по только ей ведомым признакам и приметам, безошибочно отгадывать его душевное состояние. И, веря, что это еще возможно, ей вдруг опять страстно захотелось помочь ему:

— По работе, стало быть, опять непредвиденная задержка вышла, — не столько спрашивая, сколько утверждая, проговорила она. — Или, может, на линию зачем съездил?

От этой подсказки он вздрогнул так, что даже зубами лязгнул по краю кувшина. И с непонятной даже для самого себя торопливой запальчивостью отверг ее выручающую подсказку:

— Нет, — гулко сказал он в почти опорожнившийся кувшин, все еще держа его край у рта: — На любовном свидании был… Небось помнишь и сама, что сегодня воскресенье!..

И только увидев, как затряслась всем телом в бурном приступе плача дочь, а Ульяна молча судорожно потянула своими высохшими руками на голову одеяло, он опомнился и понял, что ляпнул непоправимое.

Не допив молоко, не погасив свет, он, ссутулясь, прошел за фанерную переборку и, не раздеваясь, лег на свою неразобранную постель. Лежал и думал: зачем же он так? Ну, допустим, что-то похожее на это говаривалось им в раздражении и раньше… Но вот именно лишь похожее, внешне, а не это, и не при такой обстановке или, как выражается Бармалей: не при такой ситуации… Ну, положим, тяжело и просто невыносимо ему это вранье, что человеком с двойным дном он быть не может и не хочет, да и врать — не мастер… Да неужто он, глупец, не мог сразу догадаться и понять, что эта «шпаргалка» была брошена даже не для него? И он не только мог, а просто даже был обязан и должен ее поднять ради Аленки?