Любовь последняя... - [107]

Да и вокруг, когда спала ранняя дневная жара, было так хорошо и привольно, так красиво, что и спешившая домой Марина перестала вспоминать о брошенных делах — и ей уже не хотелось уходить.

Они сидели в обнимку. Садилось солнце. Еще недавно ясно голубеющая даль уже утонула в тонкой сизой дымке. Среди слегка затуманенных пойм и заросших невысоким лозняком урем причудливо петляла небольшая речка. Когда наплывало прозрачное облачко — вода в ней переливалась и посверкивала, как черненое серебро. Но легкое облачко снова быстро открывало закатное солнце, и речка опять сказочно красиво превращалась из серебряной с чернью в розовую и уже не сизым, а розовым казался и туман в низинках, и низкорослый лозняк, и густая, высокая осока по берегам.

— Просто глаз не оторвешь!.. — с задумчивой улыбкой сказала долго молчавшая Моря. И, видимо, находясь в состоянии какого-то душевного умягчения, уверенная, что здесь ее никто, кроме Петра, не услышит, вполголоса запела неожиданно сильным и чистым грудным голосом:

Что-оо сто-оишь, ка-ачаясь,

Тонка-ая ряби-ина…

Он и не думал, что она так может петь и подивился на ее мягкий, очень низкого тембра голос. И тут же пожалел, что она затянула «Рябину», а не иную песню, уже опасаясь, как бы ненароком не испортила эта надоевшая символическая рябинушка так хорошо наладившееся примирение. Но чтоб не помешать ей, он снял с ее круглого плеча ладонь и даже немножко отодвинулся в сторонку. А Моря и в самом деле спела первый куплет так задушевно, с таким неподдельным чувством, что, казалось, вновь страстно пожаловалась на свою горькую вдовью долю не только людям, но и этому низкому солнцу.

Закатные солнечные лучи постепенно ушли к верхушкам деревьев, и лицо ее теперь казалось бледным, как зимой, а глаза печально смотрели сквозь полуопущенные длинные густые ресницы. И он без размышлений, точно кто толкнул его под самое сердце (уже боясь почему-то показаться ей счастливее, чем был на самом деле), с поспешной готовностью подхватил второй куплет своим приятным, послушным баритоном. Вспомнив, что и он, было время, певал неплохо, Петр тоже от всего сердца, всласть пожаловался словами песни:

А через дорогу,

За рекой широкой,

Тоже одиноко

Дуб стоит высокий…

Получалось вроде задушевного разговора и, одновременно, исчерпывающих ответов на их давние вопросы. И этот «ответ» тоже прозвучал у него так искренне, что Моря умиротворенно засмеялась и, расхрабрившись, даже озорно заменила потом в предпоследнем куплете одно словцо другим, хоть и сама при случае говаривала, что из песни слова не выкинешь. А увидев, как это расшевелило и повеселило Петра, даже запела этот же куплет опять. Теперь с подъемом, в полную силу стлался над поймой ее окрепший голос, особо старательно и озорно нажимавший на самоуправно вставленное ею слово:

Тонкими  р у к а м и

Я б к нему прижалась

И с его листами

День и ночь шепталась…

11

Домой они шли уже при свете звезд. Луны не было, но именно поэтому неисчислимые звезды мерцали с чистого майского небосвода так ярко, что темноты совсем не ощущалось.

Петр шел с высоко поднятой головой, легко неся свое словно невесомое тело. И мысли у него были хорошие, приятные. Думал он о том, как крепко был влюблен в последнее время и с каким похвальным достоинством держалась весь этот год его Моря. Правда, помучила его изрядненько, зато и ее упрямство приобрело в его глазах особую ценность и сейчас он даже мысленно не рискнет обозвать такую непокладистость выламыванием… Тем более, что теперь уж все это осталось позади и уж все пришло к покою и ясности. А после бесконечных, долгих черных будней — на душе праздник.

И еще он думал о том, что теперь он не только дельный путевой обходчик, не только работяга, привыкший чувствовать себя человеком уверенным и полноценным лишь в работе, потому что, слава богу, тут он за себя всегда постоять сумеет, сможет. Трудясь изо дня в день, он, кажется, всегда был и ловок, и силен, и добросовестен к делу, и смекалист, быть может, в самой ответственной службе на железной дороге… Но теперь он, помимо всего прочего, по-настоящему любит хорошую честную женщину и, главное, эта молодая, красивая, ласковая и добрая женщина не просто временная желанная любовница, а его женщина навсегда, на веки вечные, его фактическая жена.

Шагает она сейчас — любящая и любимая — рядом с ним и, размышляя о чем-то своем, молчит. А он вот даже и не спешит любопытничать, о чем это она так глубоко задумалась, потому что верит ей, как самому себе, знает ее всю и это знание родной человеческой души, как своей, порождает у него твердую уверенность, что и всю жизнь они будут вышагивать дружно, рядом… И кроме хорошего ничего в этом нет — ни зазорного, ни непристойного, ни стыда тут нет никакого. Вот если б он бросил эту славную женщину, его женщину, и на его жизненном пути скоро нашлась бы какая-либо другая, а потом, еще быстрее, — третья, четвертая, пятая… Ну, тогда дело иное, это бы было нехорошо, плохо, худо, просто никуда негодно, потому что это уж было бы развратом… Теперь же кто из людей настоящих, думающих, посмеет бросить в него камнем? Никто… Разве лишь такой фальшивый и неугомонный «сердцевидец и моралист», как Бармалей?!