Любовь последняя... - [106]

— Пей за мое и свое здоровье!

Принимая угощение, он снова подумал какая, в самом деле, красивая сегодня его Моря в каждом движении, даже в шуточном, но не утерпел и вслух с усмешкой сказал:

— Опять, стало быть, потчуешь только за порогом, как батрака? Никак, значит, не выговаривается у тебя и сегодня: мой дом — твой дом?!. Ну к что ж: давай наполняй и свою лампадочку! — кивнул он на оттопыривший жесткий большой карман фартука кургузый зеленоватый стакан.

— В этот раз непременно и себе, — согласилась она, ничуть не выламываясь. И, налив до половины свой маленький кривой стаканчик, даже задорно добавила: — Затем я эту «лампадочку» и прихватила!

— Про день твоего рождения я не забыл, а попросту не знал… Ну, здравствуй, именинница, сто лет и будь счастлива! — от души сказал Петр и одним духом выпил ароматную, тягуче-сладкую и, одновременно, терпкую, ничем не крепленную, лишь чуть отдающую своим естественным спиртным духом наливку. И, подождав пока справится с ней Моря, щедро похвалил: — Царский напиток! Твою вишневку только на свадьбе пить!..

— А я, может, и готовила ее осенью к свадьбе, да видно не судьба мне… А наливке не прокисать же даром?!. — притворно-весело и даже с задорцем сказала она. Но потом, порядочно помолчав, вдруг совсем уж грустно добавила: — Пе-етя, а мне ведь сегодня уж тридцать семь исполнилось!..

— Мо-оря, а мне ведь скоро аж сорок семь сту-ук-нет! — в тон ей жалостно протянул Петр. — На полную, значит, десятилетку побольше!!

Получилось это так потешно, что сам он невольно рассмеялся. А Марина сдержанно разлила остаток наливки, вынула торчащий из другого кармана увесистый кусок пирога и, отломив себе лишь уголок, протянула его Петру. И только тогда задумчиво и как-то очень снисходительно улыбнулась. Точно давала заранее понять, что она здесь мудрее и знает ему неведомое.

— Да мужчине что сделается? — сказала она. — Было б здоровье… Если издавна считают, что «бабий век — сорок лет», то столь же издавна повелось считать мужчину в сорок пять чуть ли не молодцом…

— Конечно, почти юноша, — снова расхохотался Петр. Но, взглянув повнимательнее на задумавшуюся Марину, он заметил в этот раз даже морщинки в уголках глазниц. «И вовсе она не пополнела, а скорее даже похудела, и вид у нее очень усталый, — подумал он. — Наверное и ей нелегко далась эта окаянная наша «выдержка характера»?» И одолеваемый нежностью и жалостью к ней, он уже с наигранной веселостью добавил: — Так, может, пройдешься сегодня, именинница, со своим «юношей» на его посадки взглянуть? Ты знала, что я почти неделю с ними канителился — за тебя и за себя слово сдержал?

— Догадывалась…

— И не подошла? И не ждала?

— Нет, ждала… А если рассказать, как ждала — можешь не поверить…

— Ну-ну! Так уж и не поверю… Так пройдемся на них взглянуть? А то я, признаться, к стыду своему тоже их ни разу не проведал…

— А не поздно сейчас?

— Да еще семи нет! А теперь и в девять не темно.

Он не сомневался, что она откажется наотрез. Но сегодня, как видно, ему решительно ничего не удавалось предугадывать.

— Ну, если успеем — можно и сходить, — неожиданно просто согласилась она. — Вот только графин отнесу и платком покроюсь…

10

Солнце клонилось к западу, а они все бродили по цветущему Черемуховому логу.

Вначале они не спеша осмотрели весенние посадки Петра. Это были совсем не те новые породы, об укоренении которых они так размечтались зимой. На прежде голом бугорке вновь зеленели строчки самых обычных липок и топольков; и из трех десятков корешков хорошо принялись чуть больше половины, а почти каждый третий саженец сиротливо покачивался на ветерке вовсе без листвы. Но ожившая Марина с наслаждением вдыхала вечернюю свежесть и с неподдельной радостью говорила Петру, что и от его былинок, с их клейкими листочками, уже ощутимо тянет душистой смолкой и чем-то сладко знакомым еще с детства, неуловимым.

— Такой воздух и леснику понравится! — внутренне ликовал Петр. — А ты еще не захотела осенью сюда пройтись…

У почти облетевшего на ветерке вишенника Марина приостановилась и, как показалось Петру, с многозначительной медленностью обратила его внимание на осыпающийся на землю вишневый цвет.

— Взгляни, Петя: будто в первый зазимок землю-то сплошь припорошило! — с какой-то дрогнувшей грустинкой в голосе, сказала она. И, помолчав, добавила: — Ведь знаю, что иначе не может быть, а всегда мне вроде не по себе делается, когда вижу вишневый цвет на земле.

Он посмотрел — и в самом деле было на земле белым-бело от еще не успевших пожелтеть нежных лепестков. Но сам он грусти от этого не ощутил:

— А как же: весна очень ранняя, теплая, погожая… — рассудительно сказал он. — Ну, все и торопится! Вот после недавнего доброго ливня и полезло все из земли целыми охапками, и зацвело так вперегонки, обгоняя друг друга…

Побродив по Черемуховому логу, налюбовавшись вдоволь красотой весеннего цветения деревьев и кустов, они прошлись и далеко вниз от насыпи, вплоть до берегов небольшой речки — куда сиротливо торопился едва внятно журчавший по дну лога ручеек. И уже изрядно оба уставшие присели передохнуть на заросшем густым клевером бугорке, а заодно и полюбоваться на погожий майский закат.