Любовь поры кровавых дождей - [90]

Весь день я места себе не находил, не знал, как душу отвести.

Вечером мне передали, что меня просит к телефону начальник госпиталя.

Сердце у меня екнуло — уж не знаю, от радости или от обиды!

Первым моим побуждением было не подходить к телефону, но я все же взял трубку. И снова услышал голос, весь день звучавший у меня в ушах. С притворной покорностью Беляева спрашивала, когда я пришлю взвод для эвакуации раненых.

Я коротко ответил, что мой приказ отменен.

— Как? — изумилась она. — Разве вы… — Но я хлопнул трубку на рычаг, решив больше не думать ни о госпитале, ни о его начальнице, ни вообще о всей проклятой половине рода человеческого!..

Но это было уже не в моей власти…

Мне то и дело мерещилось нежное лицо, белая лебединая шея, затененные ресницами медовые глаза, высокие округлые бедра, весь ее облик…

Всю неделю я боролся с собой, стараясь выкинуть Беляеву из головы, но все напрасно: я так жаждал встречи с ней, что боялся наделать глупостей. В то время я не упускал случая узнать что-нибудь о прекрасной начальнице госпиталя.

Велико же было мое удивление, когда выяснилось, скольких она задела за живое: оказывается, не мне одному запала она в душу! Многие исподтишка наблюдали за ней, заглядывались на нее, и все в один голос уверяли, что, несмотря на толпы ухажеров, Беляева совершенно неприступна. Радовало лишь одно: даже самые заядлые сплетники не могли сказать ничего предосудительного о ней.

Однажды я услышал мало радостное для меня известие:

— У эвакогоспиталя снабжение такое, какого гвардейцы на передовой не имеют!.. Говорят, по милости генерала Зеленного. Он без ума от Беляевой. Весь медперсонал мечтает, чтобы он не разлюбил ее до конца войны!

Капитан Романов, принесший мне это известие, каким-то образом догадался о моем чувстве к Беляевой. Теперь он горел желанием, чтобы у меня с Беляевой «что-нибудь получилось».

Я снисходительно наблюдал за стараниями Романова и про себя посмеивался: старичок с моей помощью хотел взбудоражить себя, немного поразвлечься. Ведь есть же люди, любящие наблюдать за чужой любовью.

Однажды вечером, когда я изрядно замерзшим вернулся после проверки своей части и сидел в своей комнатушке, прихлебывая чай, вошел Романов.

Я знал, что, зачем бы он ни пришел, в конце концов непременно заговорит о Беляевой. Таких людей всегда влечет к чужим взаимоотношениям.

Ждать мне пришлось недолго.

— Знаете что, — сказал Романов, и глаза его заблестели, чего никогда не бывало, когда он говорил о деле, — Беляева-то, оказывается, замужем! — Он злорадно улыбнулся.

У меня кольнуло в сердце. Кровь хлынула к лицу, но, назло Романову, я не подал виду.

— Ну и что? — спросил я холодно. — А ты чему, собственно, радуешься?

— Ее муж, — энтузиазм Романова заметно поубавился, — капитан дальнего плавания. В начале войны он попал в плен на острове Эзель. О нем говорят как о смельчаке. Беляева хранит ему верность. Но женщина есть женщина… Хотя она ведет себя очень умно, этого несчастного генерала с ума свела! Он за ней бегает, как собачонка! А мне почему-то кажется, что вы сумеете ее приручить…

— Капитан, — прервал я его, — я очень устал и хочу побыть в тишине. Давайте помолчим. Выпейте чаю, он вас согреет и заодно прочистит мозги…

Романов ничего не ответил, надулся, как индюк, сопя выпил предложенный чай, для приличия посидел немного, потом нехотя поднялся и вышел.

Через неделю настали такие горячие дни, что я не только Беляеву, но и себя самого не помнил: в разгар зимы, когда мы совершенно этого не ждали, немцы перешли в наступление и оттеснили нас километров на двадцать.

Не дав врагу опомниться, мы предприняли контрнаступление и вернулись на прежние рубежи.

В непрерывных боях прошли две недели.

Когда стрельба утихла, у нас появилась возможность сходить в баню, постричься, перевести дух. К нам даже прибыла кинопередвижка. А в огромном срубе офицерской столовой штаба армии был устроен вечер с танцами.

Сначала выступали ленинградские поэты, среди которых особенно запомнился мне Николай Тихонов, потом начались танцы.

Откуда только не явились утомленные жестокими боями офицеры, чтобы немного потанцевать под милые сердцу звуки аккордеона и хотя бы на пару часов окунуться в атмосферу мирной жизни!

Когда я приблизился к штабной столовой, слух мой уловил знакомую мелодию вальса «Осенний сон», и сразу же столько воспоминаний нахлынуло на меня, что голова пошла кругом.

В прокуренном помещении кружились счастливые пары. Не бог весть какие изящные — в валенках, сапогах, в ватниках, но всеобщее оживление, вызванное радостью передышки, переливалось через край и так подкупало своей искренностью и непосредственностью, что нужно было быть очень мрачным и нелюдимым человеком, чтобы не присоединиться к общему веселью.

Меня всегда поражали сила и заразительность скудного и короткого фронтового веселья. Вот и сейчас пропитанная дымом и запахом кожи атмосфера обдала меня забытым духом радости и коснулась дремавшей во мне дотоле заветной струны.

Аккордеониста сменил патефон; страстное, проникновенное сопрано звало меня в прошлое, и события двух-трехлетней давности показались мне удаленными на несколько десятилетий!