Любовь поры кровавых дождей - [77]

«В самом деле, зачем послал меня сюда Евжирюхин? — вновь закружились в моей голове прежние мысли. — Он не хотел, чтоб я был рядом!» Это говорил уже не я, а кто-то другой, затаившийся во мне. Твердил упрямо, с каким-то циничным злорадством.

«Почему же?»

«Думает, что я назначен для того, чтоб наблюдать за ним, и только жду момента, когда он поскользнется?»

«Как он может так думать! — возмущался я. — Разве его ошибка — не моя ошибка также? Кто определил грань между командиром и его штабом?»

«Эх, майор, майор, как вы молоды!» — услышал я ненавистный смешок подполковника Яхонтова.

Я решил тотчас отправиться на одну из батарей и остаться там. Из штаба по прямой линии со мной могут связаться и на батарее. Свой выбор я остановил на второй батарее. Правая колонна танков шла в начале боя прямо к ней. Фашисты любят методический повтор, возможно, они снова направятся именно к батарее Светловидова. Решено: перебираюсь к Светловидову!

Я направился к машине за шинелью и полевой сумкой, но в это время снова послышался гул. Я взглянул на часы: с момента появления первых немецких самолетов прошло три часа, было почти двенадцать…

В небе в одном направлении, на одной высоте и в едином порядке летели вражеские бомбардировщики. Только теперь их было значительно больше…

Затаив дыхание следили бойцы за черными, закоптелыми огромными бомбардировщиками.

Как и в первый раз, они пытались захватить нас с двух сторон в клещи. Но если утром они бомбили дальний берег Назии, то теперь взрывы громыхали на нашем берегу. В ответ отчаянно загрохотали среднекалиберные зенитки, загавкали тридцатисемимиллиметровые автоматические пушки.

Но вскоре их не стало слышно в ужасающем грохоте сыпавшихся на землю бомб.

Теперь мы были бессильны.

Теперь уже все зависело от случая.

Я всем телом прижался ко дну сырого окопа, втянул голову в плечи, но грохот пронизывал все тело, разрывал уши.

Рядом со мной упал какой-то солдат, прижался ко мне. Его била дрожь. Спустя время на нас навалился еще один боец, отчаянно матеря кого-то.

А вокруг все громыхало и ходило ходуном. Я видел, как багровые языки пламени разрезали пелену дыма и пыли. Мы задыхались от запаха гари, окоп дрожал от взрывов, как дрожит рыхлое брюшко толстяка во время внезапного кашля.

Я поднял голову. Мой сосед, в форме танкиста и в шлеме, стоял на четвереньках, странно вытянув тело и закрыв глаза. Мне стали противны и сам я, и эти обезумевшие от страха люди.

— Встать, мерзавцы!

Танкист утер нос рукой, виновато улыбнулся и, точно оправдываясь, спокойно сказал:

— Ну скажите, разве хочется принимать такую смерть? — В его твердом взгляде, во всем его облике уже не было страха.

Трудно было поверить своим глазам: куда девался тот, с закрытыми глазами, сопливый и испуганный, которого я видел минуту назад? Неужели это он же, спокойный, сильный, бесстрашный?

— Что сделаешь, лежа в окопе, когда враг грозит с неба, а у тебя руки коротки, — пробасил второй боец. Это был высокого роста блондин. Он тоже сел в окопе, скрестив ноги, как Будда, и такой же спокойный и величественный, как индусский бог, безмятежно, не торопясь скручивал самокрутку.

Мне стало стыдно за мой грубый окрик. Ведь я был испуган не меньше их. Их минутное замешательство объяснялось не трусостью, но вынужденной пассивностью, бездейственным ожиданием смерти. Если бы враг, зримый и доступный, предстал лицом к лицу, будьте уверены, ни один из них не дрогнул бы, не испытал бы горьких постыдных минут.

И снова мне стало стыдно за свою поспешность. Видимо, кадровые военные, подобно старым педагогам, склонны поучать и наставлять.

— Пусть никто не думает, что ему страх неведом, — глухо, словно про себя, проговорил танкист, — страх живет в сердце каждого, но у одних людей хватает сил его преодолеть, а другие подчиняются ему, и надолго…

Я кивнул головой, потому что был полностью с ним согласен.

«Трус тот, — думал я, — кто не может подавить страх, становится его рабом и теряет голову. А мужество в том и заключается, чтобы заглушить в себе минутную слабость, наперекор всему, совершить смелый поступок».

Ведь и я сам тоже бросился ничком на дно окопа, чтоб не слышать и не видеть, как рвались огромные бомбы, а развороченная земля взметнулась к небу. Кто-нибудь из моих случайных соседей мог очнуться раньше, чем я, и увидеть мое жалкое состояние.

Но что было, то было… А теперь мы втроем, сидя на корточках, с наслаждением дымили.

Гул самолетов постепенно отдалялся, становился глуше.

Вскоре все затихло, лишь изредка кое-где разрывались бомбы замедленного действия.

Ничто не может сравниться с состоянием человека, пережившего смерть. Выбравшись из окопа, мы чувствовали себя так, словно заново родились. Неиспытанная прежде радость овладела всем нашим существом, мы казались себе сильнее, увереннее.

А вокруг творилось что-то невообразимое.

Фугасные бомбы разворотили все окрест. Огромные воронки глубиной в несколько метров перемежались курганами рыхлой земли. Некоторые напоминали маленькие терриконы шахт. В глубоких воронках мог бы уместиться двух-трехэтажный дом.

Тут и там застыли искалеченные машины, трупы солдат.